АВТОРСКАЯ КУКЛА - ПРИЗРАК ОПЕРЫ

Призрак-дубль два.
Получила заказ на модель, которую сделала год назад, и которой довелось спутешествовать прошлым летом на призрачную выставку в Москве, но решила, что заново сделаю намного лучше. На самом деле, так и получилось - за год был немалый прогресс, что приятно. Моделью послужил Томас Борхерт, хотя, конечно, маска и призрачный грим всегда меняют лицо до полной неузнаваемости.
Эта фигурка повыше, 18 см ростом, но и детали проработаны лучше. Жилет и плащ из бархата. Волосы - натуральный шелк, пюпитр украшают детали из латуни.

@темы: миниатюра, призрак оперы, авторская кукла, кукла из полимерной глины

---

ИННСБРУК И ГРАЦ

Во время последней поездки в Зальцбург и Вену у меня образовалось два дня без концертов и спектаклей, и, чтобы убить время, я решила поиграть в туристку и поизучать Австрию за пределами этих двух городов, где я уже лучше ориентируюсь, чем в Питере. А поскольку я как раз мыслила о предполагаемой лекции про еще одного небезразличного мне исторического персонажа – на этот раз Влада Дракулы, моей первой целью стал Иннсбрук. Город, известный прежде всего, своей спортивной специализацией, где в 1968 году проводилась Олимпиада. Как туда мог затесаться Дракула? Об’ясню чуть позже.

Для начала, очень хороша сама дорога между Зальцбургом и Иннсбруком – весь путь проходит по самым Альпам, сплошное удовольствие глядеть в окно, что ни долина, на каком-нибудь холме обязательно обнаружится замок или живописные руины.



Такое же завораживающее впечатление производит сам Иннсбрук, в отличие от Зальцбурга: город Моцарта так глубоко утоплен в долину, что Альпы там можно разглядеть, только забравшись куда-нибудь повыше, либо выбравшись в пригород, в Иннсбруке же они видны повсюду, щеголяя сине-белыми снежными уборами.



И в этой короне альпийских вершин прячется маленький, но симпатичный альтштадт со знаменитым «домом с золотой крышей» - крытым позолоченной черепицей балконом для общения эрцгерцога с народом, роскошным фасадом барочной лепнины Хеблингхауса и одной из старейших в мире ныне действующих гостиниц.







Но самое дивное сокровище Иннсбрука – это шлосс Амбрас, доминирующий над городом, высоко в горах, замок, где в XVII веке эрцгерцог Фердинанд II Габсбург заложил коллекцию произведений искусства, оружия и диковин. Ныне шлосс Амбрас является филиалом Художественно-исторического музея Вены, многое из его собрания переместилось в столицу, однако предметы времен эрцгерцога Фердинанда так и хранятся в нем, образуя логически завершенную очаровательную экспозицию.



В шлосс Амбрас я влюбилась с первого взгляда, в его расписные по немецкой традиции стены, в уютный садик. Долго не могла понять, где там касса, потом увидела, как из стеклянных дверей выходит человек и шугает прочь стайку павлинов, пристроившихся на весеннем солнышке у входа. Я сразу поняла: мне сюда.

В нетуристическую пору часть замка была закрыта, но самые известные достопримечательности Амбраса были доступны, да еще при почти полном отсутствии людей – что может быть лучше? Пышно расписанный фальшивыми окнами (одно – с попугаем) внутренний дворик, великолепный Испанский барочный зал, играющий всеми красками, рыцарские залы гостеприимно ждали редкого посетителя, и вместе с ними - укрывшаяся за глухой железной дверью Кунст- и Вундеркамера.









Эрцгерцог Фердинанд был большим ценителем всяческих диковин, он собирал самые фантастические объекты и даже необычных людей, заказывая для своей галереи монстров их портреты – например, при его дворе жил покрытый шерстью человек. И в рыцарском зале поражает воображение композиция, где среди детских доспехов возвышается деревянный манекен, облаченный в доспех рыцаря Бартльмэ Бона ростом 2,60 м.


Из Вундеркамеры же я могла бы не вылезать часами. Начать с того, что у самого входа посетителя встречает фигурка танцующей смерти с луком, с фантастической тщательностью вырезанная из дерева.



За нею ждут хрупкие замки из слоновой кости, коралловые кабинеты со сценами подводного царства, очень популярные в наше время миниатюрные инструменты, орудия домашнего хозяйства, набор инструментов миниатюриста (мне бы такой! – те, что предлагают сейчас в магазинах для кукольных мастеров, куда беднее)… огнестрельное оружие XVI века или самурайский доспех Токугавы Иэясу (как его только занесло в Иннсбрук?!)… Шкатулка, в которой закреплены на проволочках всякие черепашки, улитки и прочая мелкая гадость – встряхнешь, и оно все зашевелится! Ну разве не прелесть? Или залитый в стекло чертик – злой дух, которого из кого-то изгнал экзорцист…







Ну и конечно, главная моя цель – небольшой, темный портрет валашского князя, написанный в XVI веке, висящий среди полотен с изображениями монстров, хотя тогда его еще не считали вампиром…



Теперь уже никто не восстановит путь картины неведомого художника из Карпат Валахии в Альпийский замок, но факт остается – именно в Инсбруке находится самое известное из изображений Влада Дракулы, единственный имеющийся полноценный портрет, не изображение на массовой сцене или миниатюра. Другое дело, что на этом портрете имеются очень характерные (и создающие негативное впечатление) черты, которые отсутствуют на всех остальных изображениях, так что в сходстве его с моделью приходится сильно сомневаться. Портрет этот, как считается, является написанной в XVI веке копией некого прижизненного портрета, только неизвестно, в какой мере это действительно копия, а в какой – художественное преувеличение. Политическая пропаганда, либо следование уже устоявшемуся массовому клише. Но так или иначе, это был оригинал самого тиражируемого изображения Влада III князя Валашского и одна из немногих связанных с последним достопримечательностей за пределами Румынии (куда я вряд ли доберусь со своим мюзиклоориентированным графиком, расписанным чуть ли не на годы вперед), так что перед ним явно следовало постоять.


Большим сюрпризом было для меня увидеть как раз под портретом Влада другого старого знакомого – Яна из Троцнова, известного как Ян Жижка – фигуру не менее яркую и, если подумать, действительно не менее одиозную, тем более, с точки зрения таких адептов католической церкви как Гасбурги. Просто смешно было представить себе, что сказали бы о таком соседстве при советской власти…



Во второй безмюзикловый и безкрёгеровый день я отправилась исследовать Грац – второй по величине город Австрии, где тоже имелось памятное место и с точки зрения вышеупомянутого князя, и с точки зрения биографии Крёгера. Хотя решающее значение при выборе направления сыграла одна… крыша.
В 2003 году, когда Грац был избран Культурной столицей Европы, там выстроили несколько суперсовременных сооружений, в том числе вот этот Центр современного искусства, который принято называть Friendly Alien, Дружелюбный инопланетянин. Стоило мне увидеть фотографии этой мощной, влажно блестящей спины с присосками, и я решила, что в городе, где могут построить такое, непременно стоит побывать. Знакомые, которым я показывала уже свои фотографии, пожимали плечами. Может быть, потому что я действительно плохо фотографирую. Может быть, это просто мой извращенный вкус, думаю, это уже новость… Впрочем, население Граца, видимо, со мной солидарно. Но, право, с высоты могучего Шлоссберга эта темная мокрая тварь на берегу смотрится среди старинных черепичных крыш совершенно естественно – ну выползла из реки и сидит, никому не мешает. Надоест – уползет обратно…



Но чтобы получить достойный обзор и инопланетной крыши, и грацского альтштадта нужно приложить немалое усилие и подняться на Шлоссберг – замковую гору, где, собственно, от замка почти ничего не осталось – его руины упорно разрушали в каждую последующую войну, начиная с Наполеона. Тем увлекательнее бродить серпантинами прелестных лестниц по склонам Шлоссберга, изучая рассеянные по всей горе сокровища прошлого – символ города, башню с часами, музей пушек, памятник собаке, когда-то предупредившей крепость о нападении неприятеля… Карабкаться по лестницам необязательно: на гору можно подняться железной дорогой, но это не для искателей приключений. Всего лучше крутые пролеты Кригштайга – военного под’ема. Эту лестницу строили русские военнопленные в Первую мировую войну, тогда его называли Руссенштайг.



Есть и другие серпантины лестниц, оплетающие всю гору, с маленькими уютными пляцлями, где можно посидеть и полюбоваться на город за рекой Мур.
И венчает это все летняя сцена – казематы. Курьезное сооружение – на самой макушке горы находится глубокая яма с полуразрушенными стенами. Выше – ничего, не стен, ни пола, сохранилось только подземелье. В этих самых колоритных стенах в 2007 году Андреас Герген ставил мюзикл «Дракула» с Уве Крёгером в роли ван Хельсинга. На видео мюзикла стены были видны, и я удивлялась, как же там должно быть холодно, сидеть три часа под землей. Теперь мне все стало ясно: сцена на самом деле под открытым небом и прогревается за день, а на случай дождя имеются фермы, на которые, наверно, можно натянуть какую-то крышу. А для нынешнего тандема Гергена-Крёгера эта сцена имела важное значение: именно благодаря «Дракуле», четыре года спустя, когда для Уве были закрыты все сцены, Герген неожиданно предложил ему роль в своем новом непредсказуемо-рискованном проекте – «Звуках музыки» в Зальцбурге. Поначалу Уве по инерции отказался, так как относился к этому произведению, как и большинство немецкоязычных европейцев: «Американский кич про фашистов, что в этом может быть хорошего?» Но Уве все-таки изучил материал и дал согласие – терять ему все равно было нечего. И вот результат: «Звуки музыки» продлевают уже на четвертый сезон, а Уве за три года подписался уже на шестую подряд постановку Гергена, с неизменным успехом.



Я долго бродила вокруг ямы со сценой и вздыхала, сожалея, что побывать здесь в августе 2007 года для меня было невообразимо. А впечатления могли быть шикарные. Жизнь состоит из нереализованных возможностей и упущенных шансов...


В Граце обнаружилась еще одна достопримечательность, которая поразила мое воображение: винтовая лестница в башне двора тамошнего хофбурга, довольно скромного, кстати сказать. Винтовая лестница о двух спиралях! Я словно в трансе прошла по этому драконоподобному сооружению снизу вверх и сверху вниз в совершенном потрясении, ощущая себя так, словно подобно Алисе, проникшей в Зазеркалье, оказалась в мире гравюр любимого мной Эшера. Или просто здесь, как заметила одна знакомая, созерцая фотографии, с уважением относились к левшам…

@темы: путешествия, замки, Дракула, Европа, Грац, Иннсбрук

---

LIEBE ENDET NIE

Надо же, с февраля в дневник не писала, никак руки не доходили. Пока время есть, залью несколько статей, которые давно уже ждут...



Liebe endet nie, "Любовь не умирает", эту банальнейшую сентенцию провозглашают в нынешнем сезоне со сцены театра Ронахер в Вене Пия Даус и Уве Крёгер, две суперзвезды немецкоязычного мюзикла, собственно, две суперзвезды, стоящие у истоков национального немецкоязычного мюзикла, и теперь – через двадцать два года – снова встретившиеся в спектакле в городе, где они завоевали свой звездный статус. И звучит эта затасканная фраза отнюдь не банально, как и прочие подобные сентенции вроде «Дружбы на всю жизнь», приобретшие в великолепном новом мюзикле «Визит старой дамы» по знаменитой пьесе Фридриха Дюрренматта некий цинично-извращенный смысл.


Очень яркий (несмотря на нарочно скупую колористику), невероятно насыщенный эмоционально, сатиричный и безжалостно циничный одновременно мюзикл-триллер, как его охарактеризовали создатели (музыка Морица Шнайдера и Майкла Рида, либретто Христиана Штруппека), был впервые поставлен замечательным немецким режиссером Андреасом Гергеном прошлым летом на одной из озерных сцен Швейцарии с великолепным актерским составом. Но, благодаря тому, что Христиан Штруппек – автор сценария мюзикла, превративший черный фарс в беспощадно серьезную драму о любви, неизлечимой боли и неспособности простить, об упущенных возможностях и фашистской жестокости масс, является ныне интендантом ФауБдубльВ, можно было не сомневаться, что с продуваемой ветром и заливаемого дождями альпийского озера «Дама» вскорости переместится на столичную сцену со всеми техническими и финансовыми возможностями большого театра, благодаря которым мюзикл получил совершенно новую силу и красоту.





Прилетев, как на крыльях, из театра в номер отеля, я сказала себе, что это было лучшее шоу, из всех, что я видела вживую за всю жизнь. И возможно, для меня это именно так. В Вене у Гергена и Штруппека получилось одно из тех абсолютно самодостаточных грандиозных шоу, в которых все элементы до мельчайших деталей подобраны идеально точно для достижения требуемого эффекта. Бравурная музыка, напряженный сюжет, множество вкусных мелочей, на которых можно зависать и думать, что тут хотели сказать, как оно все могло повернуться… По крайней мере, именно таким было мое первое впечатление от спектакля, и может быть, именно потому, что это была уже вторая просмотренная мной постановка.



О том, что изменилось в мюзикле в сравнении с оригинальной пьесой, я уже писала в статье о Туне, напомню только основную мысль: схематичные в оригинале образы приобрели здесь имена, бэкграунд, определенные взаимоотношения с главным героем, что сделало всю историю заметно драматичнее, реалистичнее и потому – страшнее.








А теперь перейдем к тому, что изменилось в сравнении с Туном. В первую очередь, конечно роскошные декорации. После раздолбанного поля для игры в «Монополию», покрытого водой, и силуэтов домов из железных труб – узкие, высокие, средневековые дома, какие видишь в каждом альтштадте Центральной Европы, танцующие на вращающейся сцене, образуя улицы, обшарпанная контора полицмайстера, плавный изгиб очередной роскошной лестницы, послужившей местом казни, гигантская золотая фигура богини Правосудия, реалистичный поезд, жестяной занавес, намекающий на славное металлургическое прошлое Гюллена, жестяной лес, пронизанный лучами солнца, либо наполненный туманной мглой…




От Туна Вене достались резиновые сапоги, символизирующие нищету Гюллена и постепенное опускание «на дно». Я с сомнением ожидала мощного танцевального номера «Чудовищно!» – реакции города на предложение Клер – где предполагались цветные вечерние платья и топание по воде, однако с новыми платьями в одинаково серых тонах и коротким передом сапоги вовсе не выглядели инородными элементом.





Добавились некоторые новые сюжетные ходы, новые мелочи и идеи, делающие общую картину более полной. Добавился целый номер, в котором городские власти обсуждают предложение Клер на следующий день после банкета – зло во имя общего блага, и как же надоела нищета, и наконец-то удалось бы обновить сортир на вокзале (реверанс оригинальной пьесе), и вообще, у нас демократия, с общим выводом – забудем об этом!

За отсутствием выступа сцены, где в Туне демонстрировались юные Альфред и Клер, воплощенные воспоминания находятся в непосредственном контакте с собой нынешними. Неверящий взгляд юной Клери в глаза нынешнему Альфреду, и через тридцать лет неспособному понять, что он с ней сделал, и воображающему, что может отделаться раздраженным «Ну прости!». Нынешняя Клер тянет руку к прежней себе – девчонке в окровавленной рубашке, покинутой и осужденной всем миром и ставшей шлюхой – под надсадный вопль: «Мир принадлежит мне!»

Номер «Друзья на всю жизнь» - дуэт Альфреда Илля и полицмайстера - превратился в квартет, так как на переднем плане снова действуют воспоминания – юный Альфред падает на колени, одолеваемый эмоциями, и юный полицейский Герхард, только что солгавший ради лучшего друга на суде, утешает его, заверяя в вечной дружбе и словно бы поддерживая на пути предательства. Это не попытка оправдать главного героя, это способ показать истинную цену этой «дружбы». И теперь Герхард успокаивает Альфреда, и тот расслабляется: «Хорошо в такой час иметь настоящего друга!», еще не зная, что через несколько дней этот самый друг принесет ему пистолет с дружеским профессиональным советом стрелять в рот.



Впрочем, Альфред успокаивается ненадолго: начинается охота на черную пантеру – прямой намек на тридцатые годы, когда город превращается в скопище фашистов в защитной форме и противогазах. Когда Альфред стремительно проносится через авансцену, о жестяной занавес хлопают выстрелы, высекая искры – потрясающее впечатление, если сидишь в первом ряду.

Кстати, очень мне понравилось, как были подобраны актеры для "молодых" Альфреда и Герхарда (правда, в случае Альфреда, это оказался второй состав, но неважно, на всех просмотрах мюзикла и в Туне и в Вене я видела именно этого парня). Оба молодых актера не то, чтобы похожи на поврослевших "себя", но у обоих есть какие-то наиболее яркие черты внешности, подобные тем, чью юную ипостась они изображают: у молодого "Герхарда" - характерной формы нос, как у Норберта Ламлы, у молодого "Альфреда" - прямые брови и тяжелый подбородок, как у Крёгера.









Похороны пантеры превращаются в дикий фарс, когда весь город, демонстрируя лояльность миллиардерше, подходит к трупу, ставит свечи и прощается с ним с молитвами и рыданиями, но на сцену врывается Илль , разгоняет это безобразие: «Это меня вы хороните!», и подхватив чье-то ружье, отправляется к Клер в готовности использовать последнее средство. Выяснение отношение превращается в бурный квартет «Шторм любви», чувство, укрытое под ненавистью и равнодушием тридцать лет, пробуждается вновь, и на этом можно было бы устроить хэппи-энд, но Илль делает уже не первую по сюжету тактическую ошибку: завершив песню, он как нечто само собой разумеющееся спрашивает: «Так ты прощаешь меня?», закономерно получив в ответ полное ненависти «Никогда!» И Альфред бросается собирать чемоданы – а на стене лавки его встречает напыленное золотой молодежью «Kill Ill».

Сцена на вокзале – одна из самых мощных в этой версии. С улыбками и пожеланиями доброго пути все население города теснит Илля на самый край платформы, делая его опасения «Кто-нибудь из вас столкнет меня на рельсы!» вполне обоснованным. Отступая все дальше, Альфред на самом деле срывается с платформы и сжимается в комок под свист и грохот прибывающего состава, падает он в безопасное место, дальше остановки локомотива, но пережитый ужас лишает его способности к дальнейшим действиям. Уверившись, что жертва никуда не денется, население города расходится, сцена проворачивается, унося Илля, скорчившегося на краю платформы словно бы в приступе рвоты.



И завораживающе красиво выглядит момент, когда Илль, исполняя свое единственное соло «Я победил страх», выбегает из лавки навстречу повороту сцены, декорация, которую мы только что видели «с интерьера», оборачивается к нам фасадом, и Илль стоит на широкой площади между лавкой и высокими старинными домами, на фоне мертвых фабричных сооружений. Очень люблю такие моменты – как поворот баррикады в «Отверженных», с движением навстречу, картинка сама по себе захватывает, словно в хорошо снятом фильме.


По ходу спектакля возникает множество смешных моментов, однако венская публика смеялась мало, меньше, чем в Туне. Настолько весь зал дышит в один тон с главными героями. В чем, разумеется, огромная заслуга идеально сыгранной сценической пары. И – в данном случае – несомненно, огромная заслуга Уве Крёгера, так как, по крайней мере, по моим впечатлениям, это было его и только его шоу. Что любопытно, в Туне на меня куда большее впечатление произвела Пия, от Уве я получила на сто процентов то, что и ожидала, без сюрпризов. Я ловила себя на том, что, конечно, сочувствую Альфреду, однако стою, скорее, на стороне Клер – настолько привлекательным стал этот образ в мюзикловой интерпретации, настолько острой и явной была ее боль. В Вене же я была просто раздавлена игрой Крёгера, его мощнейшим свойством Bühnenpräsenz – присутствия на сцене, и это было особенно значительно, учитывая, что он впервые вернулся на родную сцену VBW после нескольких лет в провинциальных театрах и на летних палаточно-озерных сценах. Он вернулся в город, где двадцать два года назад совершил революцию в немецкоязычном мюзикле, где четыре года назад для него были закрыты все большие театры. И у меня впервые возникло стойкое ощущение, что карьера Крёгера действительно обрела второе дыхание. Надолго ли – кто знает? Но сейчас он снова – насколько это для него возможно – в голосе, в ударе, и публика, затаив дыхание и стиснув зубы, преданно следует за его героем к неизбежному циничному финалу.

Любовь не умирает, признают Альфред и Клер в совершенно голливудского духа изящной диспозиции, она на стволе поваленного жестяного дерева, он у ее ног, оба смотрят вперед и вверх, в некое (вряд ли светлое) будущее, или скорее, прошлое. Но это не счастливый конец, это прощание, когда уже испробованы все средства и получены все ответы. Альфред уходит, тихо, не прощаясь, на голосование, которое должно решить его судьбу, впрочем, судьба эта ясна – после того, как его предали собственные отпрыски.

Клер не сразу замечает, что он ушел, и кажется – обернись она чуть раньше и остановила бы. Она мечется, сама не зная, чего хочет, и решает, что он сделал выбор за них обоих. Или она, как и сам Альфред, не ожидала, что все произойдет так быстро…

Дыхание перехватывает, когда нелегко обретенные храбрость и достоинство в последний момент изменяют Альфреду, и он, дрожа и едва не плача, лепечет: « Прямо сейчас? Я думал, лучше, если это произойдет дома…» Рявканье бургомайстера: «Иди уже, швайн!», совершенно неуместное обещание священника «Я буду молиться за тебя», которое вновь пробуждает в Альфреде гнев, давший ему силу сделать последние шаги – «Молитесь за Гюллен!» - под ненавидящий вой и словесные помои со всех сторон.



И само убийство поставлено более брутально, нежели было задумано в оригинале. В Туне этот эпизод был решен более позитивно, если можно так выразиться (словечко, которое не раз звучит по ходу пьесы): толпа плотно обступает Альфреда, скрыв от наших глаз, а Клер на скамье в лесу видит, как к молодым Клери и Альфреду в их реальности воспоминаний подбегает девочка – их нерожденная дочь, воскрешенная в небытьи тем, что Альфред признал ее и своей смертью искупил вину.

В Вене толпа не просто стоит вокруг – нам показывает, что все население города наносит удары, включая его собственную семью (это уже, все-таки перебор, хотя можно и так подумать – а какие дети должны быть у человека, ради денег предавшего свою единственную любовь? Что породил, то и выросло…) А между тем звучит лиричная тема воспоминаний, молодые влюбленные выходят на передний план и садятся на край оркестровой ямы. Мне показалось, что это сознание Альфреда цепляется за лучшее, что было в его жизни, чтобы абстрагироваться от происходящего сейчас. Впрочем, девочка тоже может иметь место быть, и здесь, она, на мой взгляд, лишняя. Совсем маленькая девочка в распоряжении Ронахера только одна, она работает не каждый вечер и появляется (если появляется) во время последнего дуэта (типа он ее признал, вот она и явилась), но, на мой взгляд, слишком слащавой это делает сцену. И в конце она сидит с «родителями» на краю сцены, нарушая мою красиво-психологичную мысль…
Клер отдает бургомайстеру чек, заклеймив город именем убийц, и покидает Гюллен, пока под ядовитый блеск вывесок кредитного банка, суши и сексшопа счастливое население тянет жадные руки к неправедному богатству…



Одно жаль – «Визит» пробудет в Ронахере только до конца нынешнего сезона, и дальнейшая его судьба пока неизвестна, хотя участники полны энтузиазма.



И еще немного фанарта (кукла размером примерно 10 х 15 см):










P.S. Собственно, основной целью моей поездки была встреча IUKC – Международного клуба Уве Крёгера, при одном из последних в сезоне представлений «La Cage aux Folles» в Зальцбурге. Встреча прошла довольно скромно, поскольку год назад, когда назначали дату на 8 марта (в Германии оно тоже отмечается, но без статуса государственного праздника), никто не знал, что у Крёгера будет три ангажемента одновременно, в разных концах страны; накануне и сразу после встречи были выступления в Вене, Уве смертельно устал и был не расположен танцевать и развлекать народ ночь напролет, хотя сделал все что было в его силах - как и всегда. Зато перед встречей на этот раз нам провели увлекательную и неожиданно насыщенную экскурсию по театру. Вел ее Хайо Эркслебен, он занимается тем, что составляет программу Ландестеатра, человек замечательно остроумный и превосходный рассказчик. Характерный момент: «С любого места в этом зале хороший обзор… Ну, вот кроме этих, мы их обычно не продаем. Только если речь не идет о «Звуках музыки» и «La Cage aux Folles», тогда приходится продавать хоть по три евро, так как люди умоляют, пусть не видно, лишь бы там быть!» О чем-то говорит, а? До появления в Ландестеатре Гергена и Крёгера, аншлагов там не знали…

Встречи обычно бывают тематическими, и членам клуба полагалось явиться в разноцветных боа из перьев, указанию, к счастью, последовали далеко не все, однако и этого хватило: еще на следующий день на улицах Зальцбурга попадались выпавшие перья, а театр вообще выглядел так, словно в нем потрошили целую птицефабрику… Шоу прошло блестяще, однако по-прежнему самым сильным впечатлением остается «Я есть то, что я есть» - после откровенно хулиганского «представления» кажетток и игры с залом, каждый раз это соло воспринимается как жестокий удар по мозгам, и когда включают свет, хочется резко выдохнуть, как после стопки водки. Я сидела с краю первого ряда, и Крёгер уходил со сцены прямо надо мной – я забыла аплодировать, и мне даже неловко было на него смотреть, настолько явной была его боль, настолько ощутимой была злость, что он был просто страшен.

Попутно я заглянула на концерт Яна Амманна «Мюзикл» в театре Акцент в Вене. Было уже как-то неприлично: слежу за карьерой этого артиста со времен «Людвига» в Фюссене, с 2006 года, когда его еще никто не знал, и до сих пор не видела вживую, хотя теперь он – одно из громких имен на немецкой мюзикловой сцене, с тех пор как прославился в качестве Кролока. После посещения концерта Борхерта осенью в этом же театре, организованного тем же агентством Люкеты, где присутствовали только Борхерт и рояль, я ожидала чего-то настолько же камерного, однако нас ждал полноценный оркестр и квартет исполнителей, включая Андреаса Бибера, одного из ветеранов немецкоязычного мюзикла – первого Рудольфа в «Элизабет». По части «Яна Петровича», сюрпризов не было: он очень красивый парень, с роскошным голосом, очень мил в общении, совершенно не умеет двигаться и постоянно путает слова в песнях – я и забыла эту его особенность, но он быстро напомнил. Полное отсутствие хореографии особенно ощущалось, когда дело дошло до дуэтов из Элизабет. Но общее впечатление было более чем приятное, и в первую очередь – сплошное наслаждение для слуха.

PPS. Что касается дальнейших планов моего героя, Уве будет продолжать выступать в остальных своих двух ролях. «La Cage aux Folles», чего и следовало ожидать, продлили на следующий сезон, а «Звуки музыки», по всему судя, за три сезона порядком поднадоевшие и театру, и актерам, решили пустить гастролировать в Мюнхен. А в сентябре Уве будет играть в первой немецкой постановке «Семейки Аддамс». Очень люблю этот мюзикл, во всяком случае, его нэшнл-туровскую версию, и как раз недавно думала, что Уве здорово подошла бы роль Гомеса, а на следующий день узнала, что Герген намерен ставить «Семейку Аддамс» в своем родном Мерциге. Мерциг – совсем маленький городишко на границе с Францией, где всего два отеля и театр в палатке, куда я уже один раз не попала, так как не могла купить билет онлайн – в их системе продажи не знают о существовании такой страны как Россия. Ну что ж, придется постараться. Собственно, благодаря Крёгеру, я уже побывала во многих местах, о существовании которых иначе бы и не знала. Что поделаешь, Liebe endet nie…

@темы: мюзикл, Пия Даус, Визит старой дамы, мюзиклы в Вене, Уве Крёгер

---

АВТОРСКАЯ КУКЛА - ПОРТРЕТ ЛЮДВИГА II БАВАРСКОГО

Король Баварии второй половины XIX века - неисправимый романтик, покровитель национальной оперы, технического прогресса, строитель сказочных замков. Сказочным королем его называли еще при жизни. Мой любимый исторический персонаж, о котором я уже не раз упоминала в предыдущих статьях...

Юный король ууходит от суеты парадов и балов на берег озера, чтобы побыть в компании лебедя. В композиции использован наиболее узнаваемый парадный костюм Людвига с известного портрета.

---

ЧЕЛОВЕК ЭПОХИ ВОЗРОЖДЕНИЯ: жизнь и время сэра Уолтера Рэли

В англоязычном мире о нем написано множество романов и повестей, причем авторам почти не приходилось ничего сочинять, и множество исследовательских работ, которые читаются, как романы. А один из первых биографов назвал его "теннисным мячиком Фортуны", который она то подбрасывала к самым высотам, то обрушивала вниз.

Сэр Уолтер Рэли, "последний елизаветинец", корсар и поэт, философ и химик, судостроитель и историк, был прежде всего галантным кавалером, прославившись знаменитым эпизодом, когда он бросил перед королевой Елизаветой I Тюдор наземь свой плащ, чтобы она могла перейти лужу, не испортив туфель. На королеву этот жест произвел впечатление. На меня - тоже, и именно этот эпизод в свое время определил направление моей научной деятельности на девять лет вперед и тему диссертации.

В этот раз я расскажу о сэре Уолтере, его приключениях, его наследии и его эпохе.


15 февраля в 17.00, снова в библиотеке Маяковского (Невский 20).

Большое здание с колоннами на углу Невского и Мойки, центральный вход, по лестнице на второй этаж, попадаете в ротонду и там от входа первая дверь налево - Центр по искусству и музыке. Добро пожаловать, буду очень рада!

---

О ЧЕМ МЕЧТАЮТ КУКЛЫ

В этот раз будет небольшое выступление с демонстрацией моих последних работ и чтением наших с Лео стихов-рассказов, посвященных куклам.

1 февраля в 16.00 в библиотеке Маяковского (Невский 20).

Большое здание с колоннами на углу Невского и Мойки, центральный вход, по лестнице на второй этаж, попадаете в ротонду и там от входа первая дверь налево - Центр по искусству и музыке. Добро пожаловать, буду очень рада!

---

К ЧЕРТУ БЕЗОПАСНОСТЬ!

Прежде чем представить мою новую работу, я хочу рассказать о замечательном актере, послужившем ее моделью.

Я люблю немое кино. В том числе комедии легендарных мастеров-универсалов 20-х годов. Чарли Чаплина искренне уважаю как великого режиссера и артиста, но он никогда не был мне особо близок, гораздо больше меня с юности интересовал Бастер Китон, с тех пор, как я – в первый, но далеко не последний раз – увидела «Генерала», который так и остается одним из моих любимых фильмов.

К стыду своему, с фильмами и биографией третьего выдающегося комика немой эры я познакомилась только этим летом. Впрочем, и во всем мире Харолда Ллойда подзабыли и знают хуже, нежели первых двух, и на то есть об’ективные причины. Ллойд довольно рано покинул кино и после держал права на собственные фильмы и не позволял демонстрировать на телевидении и в кинотеатрах, которые его не удовлетворяли. Ему претила мысль, что сквозь его истории будут крутить рекламу или привесят неподходящую музыку. Он заламывал такие цены, что телекомпании отказывались иметь с ним дело, однако с готовностью крутил свои фильмы на благотворительных и образовательных показах. Похоже, для этого человека искусство было важнее денег.

Разумеется, всем знаком один из самых знаменитых эпизодов в истории кино – сцена, где человек висит на отвесной стене, цепляясь за стрелки часов. Присутствовал этот эпизод и в замечательном фильме Мартина Скорсезе «Юго» - наполненном вкусными аллюзиями признании режиссера в любви своему делу. В любви к кино.

Вскоре после того, как я показала «Юго» моей подруге, она случайно наткнулась на статью о том самом парне на часах – очевидно, о нем вспомнили, потому что в этом году исполнилось 120 лет с его рождения. Так я узнала имя актера и название фильма - «Safety last!». Традиционно у нас его переводят как «Наконец-то в безопасности», но это совершенно неправильный перевод. Впрочем, названия фильмов Ллойда часто представляют собой сложную игру слов и не поддаются переводу. Safety last - противоположность выражения Safety first (безопасность прежде всего), так что я бы перевела это как «К черту безопасность!» (так я и назвала свою композицию).

Итак, раз уж я знала, кто и что, я решила посмотреть фильм, в целях общего развития… Посмотрела. Выдохнула. Полезла искать информацию о Ллойде. Найденное поразило меня настолько , что я не поверила, что такое может быть. Посмотрела фильм еще раз. Убедилась. И за пару месяцев изучила все фильмы Ллойда – он сделал всего 18 штук полнометражных, не считая 20-30-минуток. Характерные особенности героя Ллойда – образ «boy next door», «парня с соседней улицы», в отличие от героев Чаплина и Китона, это среднестатистический герой, ничем не отличающийся от тысяч других американских парней «бурных двадцатых» похожий на чьего-то брата, чьего-то зятя, близкий и понятный любому зрителю; роговые очки, придающие герою ощущение интеллигентности и некой уязвимости; и – в явное противоречие с очками – головокружительные трюки, сумасшедшие погони, приключения на большой высоте или большой скорости (в крайнем случае, можно почесать гриву раздраженному льву). Рассуждая о том, насколько это редкое для массового кино сочетание – бешеный экшн и очки, я тут же мысленно придумала классический пример: Кларк Кент, «мирная» ипостась Супермена. Только потом обнаружила, что мысль была правильной: именно Ллойд послужил прототипом для образа Кларка Кента.

Харолд Ллойд начал карьеру в 1910-ге годы с грубого подражательства Чаплину в бессчетных агрессивных пятиминутках. Фильмы были низкого пошиба – худший вариант немой комедии, и настоящий успех пришел к Ллойду после того, как в 1917 году он нашел свою особую марку – очки. С тех пор на публике он всегда появлялся в очках. Что имело и свои преимущества – чтобы тихо прогуляться по улице, не нарываясь на настырных поклонников, ему достаточно было … не надевать очки. Действительно, без очков у Ллойда совершенно другое лицо, в фокусе оказывается не легкое косоглазие, а густые брови и сильный подбородок, и мы видим облик типичного голливудского красавца-героя. И, тем не менее, очки, в которых он в действительности совершенно не нуждался, необ’яснимо шли Ллойду, придавая его киногероям совершенно особый, полный обаяния флер.

Ллойд перешел к съемкам двухкатушечных 20-минуток, качество его фильмов стремительно повышалось по мере того, как Харолд принимал все более активное участие в создании фильма, не ограничивая себя ролью актера. Особенно заметное повышение качества произошло с приходом в команду Ллойда его будущей жены Милдред Дэвис. С начала 20-х годов он занялся производством полнометражных фильмов – начинали делать короткометражку, а материалу наснимали столько, что жалко было резать, и так появился четырехкатушечный Sailormade Man, по продолжительности полнометражный фильм, но по сути – такой же несколько сумбурный набор экшново-комедийных сценок, как и прежние короткие фильмы. Настоящим прорывом стал следующий – часовой – фильм Ллойда, которым он впоследствии более всего гордился – Grandma’s boy (Бабушкин внучек). Здесь создатели фильма впервые задумались о возможности психологического подхода, построения характера героя и его изменений по ходу сюжета. Затюканный робкий трусишка в этом фильме раскрывает в себе силу духа и находчивость, позволившие одолеть преступника, наводившего страх на всю округу.

В 1923 году, в тридцать лет, Ллойд стал суперзвездой, когда на экраны вышел его шедевр – «К черту безопасность!», который считается первым в истории кино триллером. Нет, мистика тут ни при чем, слово thriller изначально означает захватывающее произведение, от которого невозможно оторваться, потому что, дрожа от нетерпения, переживаешь за героя. Ллойд, карабкаясь на стены высотного здания и повисая на стрелках часов, к этому и стремился – чтобы публика переживала за его героя. И это чувство со временем не притупляется, фильм завораживает, и напряжение не отпускает по ходу всего тяжелого под’ема на девять этажей.

Дальше было множество качественных зрелых блокбастеров – Girl Shy с роскошнейшей погоней, проникнутый ностальгией Speedy, который до сих пор исследуют историки, считая бесценным источником по Нью-Йорку 20-х годов, и другие. В 20-е годы Ллойд стал одним из самых богатых и влиятельных людей в Голливуде, обойдя и Чаплина, и Китона, так как сделал больше фильмов и не знал ни одного провала. Ллойд всегда очень хорошо знал, что делает. Уже по тому, что в «К черту безопасность!» его герой носит его собственное имя и фамилию (обычно героев Ллойда звали Харолдами, но фамилии были разные) показывает, что создатели фильма рассчитывали сделать успешный хит.

Фильмы его были плодом коллективного труда, однако Ллойд брал на себя львиную долю работы, в титрах оставаясь только на позициях продюсера и актера. Он был не чужд новейших технологий, в 20-е годы (sic!) снимал в своей усадьбе Гринакр цветное видео, и в отличие от многих талантливых мастеров эпохи немого кино, вовремя понял значение изобретения звука и сумел перестроиться. Почувствовав, куда ветер дует, Ллойд переделал уже почти законченный немой детектив о расследовании убийств в Чайнатауне в звуковое кино. То, что получилось в результате очень напоминает неудавшийся звуковой фильм из «Поющих под дождем» - асинхронная речь, живущая отдельной жизнью, глухой, давящий на психику пустой фон , доносящиеся как из тумана реплики с невообразимыми интонациями. Однако фильм имел успех уже потому, что публика хотела услышать голос Ллойда, и представляет немалый интерес как один из первых озвученных фильмов. А потом наступил экономический кризис.

Никто не может обвинить Ллойда в том, что он где-то совершил ошибку, просто обстановка в стране и в мире кино изменилась, и его героям, целеустремленным, находчивым go-getter’ам, часто более чем неразборчивым в средствах, но неизменно добивающимся поставленной цели, в сердцах публики больше не было места. Тридцатые годы стали для Ллойда постоянной и безнадежной битвой за прошлый успех. Он снял несколько добротных комедий – они очень хороши, хотя у них и нет той мощи и драйва, что ощущаются в его фильмах немой эпохи, они не выбиваются из общего ряда, да и конкуренция стала гораздо сильнее. Каждый следующий фильм становился все более сокрушительным провалом, продюсеры перестали доверять Ллойду деньги, последний фильм тридцатых годов «Professor beware!» (Берегитесь, профессор!) стал отчаянной попыткой спасти положение – Ллойд снимал его на собственные средства, активно используя собственные старые, проверенные гэги. В этом, собственно, слабость фильма – на человека, хорошо знающего фильмы Ллойда, даже при неплохой задумке сюжета, эти постоянные дежавю действуют утомляюще. Фильм провалился, Ллойд признал поражение и в сорок пять лет покинул кинематограф. Уметь вовремя уйти – редкий дар. Ллойд ушел молодым, в полном расцвете физических возможностей, не сделав ни одного плохого фильма, ни одной работы, которой он не мог бы гордиться.

Ему было чем заняться и без кино. Он продолжал опыты с цветом, занимался стереофотографией, занял высокое положение в масонской ложе. Женившись на актрисе Милдред Дэвис сразу после съемок «К черту безопасность!», он прожил с ней почти пятьдесят лет, до ее смерти в 1969 году. У них было трое детей.

В сороковые годы Ллойд еще раз вернулся в кино, чтобы сняться в своем последнем фильме, «Грех Харолда Диддлбока», режиссер которого был его фанатом и обладал большим даром убеждения. В пятьдесят три года Ллойд не намеревался исполнять трюки, однако режиссер пришел к выводу, что каскадеры не дотягивают до его уровня, и в результате все трюки Ллойд делал сам. Правда, потом небезызвестный продюсер Харолд Хьюз («Авиатор») положил фильм на полку на несколько лет, а потом выпустил его под другим названием, сильно сократив, и постеснялся известить Ллойда об этом. Был скандал и выигранный артистом судебный процесс. Не самый достойный конец для блестящей карьеры…

Фильмы Ллойда – комедии, близкие к жанру слэпстик (physical comedy), они отнюдь не претендуют ни на глубину идеи, ни на демонстрацию социальных проблем, ни на психологизм. Это чистое развлекалово, но развлекалово это – высшего качества. Хорошему эти фильмы, в общем-то, тоже не учат. Если и можно извлечь из них какой-то урок, то это – что поставленной цели следует добиваться любыми средствами. Но это мне даже импонирует – в фильмах Ллойда есть некая наивная честность, непосредственность еще совсем юного кино, отсутствие чувства ответственности перед зрителем и необходимости учить и наставлять и соответственно – делить мир на черное и белое. А еще меня завораживает в этих фильмах некая отчаянность, привкус опасности и особо сочное ощущение полноты жизни, проникающее каждый кадр. Когда смотришь современный экшновый блокбастер, смотришь на надутые мышцы и искусственный, слепленный на компьютере фон, а созерцая фильмы 20-х, сознаешь, что люди рисковали жизнью или здоровьем ради секунд экранного времени.

Когда Ллойд снимал погони по городу, улицы блокировали и заполняли толпами людей и автомобилями со студии, чтобы не нанести ущерб «мирному» населению, так как съемка проводилась на действительно больших скоростях. Когда снимались на отвесных стенах, на крыше высотного здания строились дополнительные этажи для лазанья, так что артист оказывался на еще большей высоте, чем мы видим на экране, и в его распоряжении был только устеленный матами узкий край крыши да большая вероятность, что в случае падения он с этого края соскользнет.

Право, посмотрите «К черту безопасность!», поддайтесь магии Золотого века, когда каждый взгляд и жест, не подкрепленный словами, так бесконечно много значил, проследите путь Харолда по стене высотного здания… а потом напомните себе, что у этого парня на правой руке протез!

Эта до невозможности глупая и страшная история имела место на самом старте его карьеры, в августе 1919 года. Ллойд проводил рекламную фотосессию, в которой он должен был прикуривать от бутафорской бомбы. Незадолго до этого на студии проводили испытания настоящих бомб, сочли их слишком мощными для использования в кино и отставили ящик в сторонку. Два ящика с идентичными на вид бомбами окзаались рядом. Одна бомба попала не в тот ящик. Что называется, не повезло. Правда, Ллойду повезло в другом – держа бомбу в руке, он как раз отвернулся сказать , что она слишком сильно дымит и может испортить кадр, когда произошел взрыв.

Ллойду оторвало половину ладони с большим и указательным пальцами, сильно обожгло лицо, на несколько месяцев он ослеп. «Боль была значительной, - говорил он потом, - но она не шла ни в какое сравнение с моим психическим состоянием». В двадцать шесть лет, на подъеме популярности, его жизнь, казалось, была окончена. Доктора не делали положительных прогнозов относительно восстановления зрения и опасались гангрены на лице. Правая рука была искалечена, а левшой Ллойд не был.

Но, следуя девизу одного из снятых после этого фильмов «Never Weaken» (Не давай слабину), который очень подходит самому Харолду, в месяцы вынужденного безделья актер убедил себя, что уходить «из авиации» не обязательно: он может быть, в конце концов, сценаристом или режиссером, если актерская карьера для него закрыта.

Тогдашний продюсер и друг Харолда Хэл Роуч считал иначе – у них остался неоконченный фильм. И Ллойд продолжил сниматься, используя протез – тонкую перчатку с вложенным резиновым слепком недостающей части кисти руки и сшитыми вместе указательным и средним пальцами.

Интересно, что Ллойд всегда старался скрыть свое увечье от публики, тогда как мог сделать на нем рекламу. Но его единственной амбицией было развлекать и смешить народ, и он рассуждал так: если люди будут знать, чего ему стоят эти трюки, им не будет смешно. Поэтому на съемках к его услугам всегда были хорошие гримеры, а в остальное время на публике он старался держать руку в кармане. Есть даже примечательные кадры в паре его поздних фильмов, где Ллойд снимался в майке, с голыми по плечи руками, и однако совершенно незаметно, что на нем перчатка. Впрочем, так бывало далеко не всегда, и во многих эпизодах протез более чем заметен. Но главное – травма отнюдь не лишила его того бесстрашия, которое отличает большинство его героев.

В своем последнем фильме Харолд является в банк, где он должен уговорить директора выкупить случайно оказавшийся у него на шее цирк, и для большей убедительности приводит на поводке льва. Видно, что лев не обкуренный, не пьяный, как это делалось иногда в фильмах, он насторожен и явно сердит. Харолд говорит речь, живо жестикулируя здоровой рукой и задевает льву ухо. Лев клацает зубами, едва не хватив его за руку. Хароль механически отступает, но спокойно завершает фразу, бросает короткое: «Тихо, Джеки!» и как ни в чем не бывало продолжает сцену. Уводит он льва потом осторожно, держась по возможности на почтительном расстоянии, однако надо было иметь железные нервы, чтобы не испортить эпизод, так что его смогли включить в фильм. И это притом что у Ллойда были все основания для каких угодно фобий…

Умер он в 77 лет, через два года после смерти Милдред , от рака. Сначала он был настроен по-боевому, но когда ему четко сказали, что борьба бесполезна, и ему осталось жить с полгода, Ллойд сдался и умер через три недели. Он умел уйти.

Судя по воспоминаниям его близких, Ллойд вряд ли был человеком, с которым легко жить, но те, кому довелось работать с ним, считают, что им очень повезло. В первую очередь, его отличали большая храбрость, большая сила – физическая и сила духа, – целеустремленность, упорство и трезвый расчет. И хотя он малоизвестен сейчас массовой публике, любому ценителю кино Золотой эпохи хорошо знаком силуэт его круглых очков, плоская соломенная шляпа и треугольная улыбка, непреходящее очарование его бравурных комедий и живой дух молодого кинематографа, потому что шедевры никогда не теряют актуальности.

Мой миниатюрный Ллойд сидит картонном кубике, изображающем знаменитые часы, снимая перед зрителем шляпу. Все как положено: очки, перчатка на правой руке с легкими морщинами на запястье, модная в 20-годы "соломенная" шляпа с текстурой под плетение. Костюм взят из одного из фильмов (Why worry?), воспроизведение неточное и цвета произвольные (за отсутствием цветных фотографий). Главной целью были портретное сходство и характер. Задние стенки кубика оклеены старыми афишами фильмов Ллойда.

23 см (размер самой куклы 14).

Кукла принимала участие в конкурсе журнала "Кукольный мастер" "Кукла года 2013" и принесла мне диплом победителя в номинации кукольной миниатюры на выставке "Время кукол № 12" (Санкт-Петербург, декабрь 2013)

---

КАМЕННЫЙ ТЕАТР

В очередной раз попав в Зальцбург, я сказала себе, что непременно возьму велосипед и доеду до Хелльбрунна – это местный Версаль-Петергоф, только маленький, по размеру Зальцбургу – и пофотографирую замок Аниф – прелестную неоготическую игрушечку, где в свое время снимали интерьеры Звуков музыки.

Путешествие в Аниф окончилось тем, что я завязла в непролазных безлюдных болотах и еле успела выбраться оттуда до темноты. Я знала, что замок этот – частное владение и туда никого не пускают, но думала, хоть издали посмотреть можно будет, он ведь на озере… Оказалось, что замок упрятан за глухой забор вместе с озером и окружающим лесом, так что мне достался только кусочек крыши. Зато Хелльбрунн, от которого я, выросши в Петергофе, не ожидала ничего особенного, преподнес неожиданный потрясающий сюрприз.

Ведет туда роскошная Хельбруннер Аллее – длинная аллея, идеальное место для хорошей прогулки или краткой, но приятной поездки. По пути проезжаешь мимо замка Фронбург, где снимали фасады виллы Трапп в Звуках музыки (если центр Зальцбурга напичкан Моцартом, то окрестности – декорациями к знаменитому фильму, о котором зальцбуржцы до последнего времени знать не хотели).

Окинув взглядом симпатичный небольшой дворечик Хеллбрунна, небольшой парк и упрятанные за решетку Вассершпиле – очевидно, шутихи, полагающиеся за отдельную плату и не работавшие то ли по причине холода, то ли за отсутствием публики.






Для меня вопрос о шутихах в любом случае был не актуален, так как последние деньги ушли на залог за велосипед, и я полезла в горку над парком, где обещалась обзорная площадка. Подъем был почти как в Вишеграде, но во много раз короче, а с уютной площадки открывался отличный вид не столько на сам Хелльбрунн, сколько на недалекую крепость Зальцбурга: чтобы полюбоваться замком над городом, всегда стоит отойти подальше. На этом достопримечательности Хелльбрунна как будто исчерпались. Прикидывая с высоты, в каком углу парка я припарковала своего железного конька, я собралась спускаться, когда на глаза мне попался указатель, устремленный вверх в гору с интригующей надписью Steinestheater – каменный театр. Не говоря уже о том, что я всегда настораживаюсь при слове «театр», словосочетание было смутно знакомым, вроде я об этом что-то читала и вроде это было что-то стоящее.

Через несколько минут тоскливого под’ема в крутую горку в однообразном лесу (как будто ты не в сердце Европы, а где-нибудь в Токсово, только без деревянных штучек), я уже засомневалась, что это что-то стоящее, но мне вовремя попалась на глаза многообещающая надпись: «Опасно для жизни, не сходите с тропы!» После такого соблазнительного предупреждения повернуть назад, конечно, было никак нельзя.

И Штайнестеатр не разочаровал: это оказалась глубокая пещера в толще горы, и в ней – то ли полностью, то ли отчасти грубо вырубленный в камне зал со сценой, готовыми пещерными декорациями, на вид по большей части состоящими из минеральных отложений, и за ними – каменные лесенки, переходы, кулисы. Этакая эстрада для кроманьонской художественной самодеятельности.





И что было самое поразительное, осмотрев еще одно соблазнительное напутствие (Под собственную ответственность) и спустившись вниз лазать по каменному лабиринту кулис, я обнаружила вбитую в стену табличку: «Здесь в 1617 году при князь-архиепископе Маркусе-Зиттикусе состоялось первое представление оперы на германской земле». Вот тебе и кроманьонская эстрада…

---

НА АВТОБУСЕ В XV ВЕК

Волею судеб оказавшись этой осенью в Будапеште, я исполнила свою давнюю мечту – побывать в мадьярском Вишеграде на излучине Дуная и посмотреть единственное памятное место князя Дракулы, находящееся за пределами Румынии – Соломон-торонь, Соломонову башню. Считается, что в этой башне Влад Цепеш провел двенадцать лет пленником короля Матяша Корвина. Впрочем, в тюрьме князь, очевидно, не очень скучал, если вышел он оттуда мужем сестры короля.



Час на автобусе из Будапешта, остановки не об’являются, останавливается автобус по требованию, график соблюдает приблизительно, сидишь и нервно думаешь, как опознать нужную остановку… На автовокзале дама, сидевшая рядом на скамейке, что-то приветливо залопотала magyarul, поняв ее искательный взгляд на мое запястье и уловив что-то про «хань ора», я показала ей часы. Я, конечно, моглааааа бы сказать, сколько времени по-венгерски, но это потребовало бы прежде всего получаса математических расчетов… Дама оказалась разговорчивая, а на мое печальное «сорри» искренне удивилась и спросила почему-то: Nicht ungarisch? Интересно, у меня какой-то «немецкий» вид? В Германии меня постоянно убежденно спрашивают что-нибудь в смысле: Вы ведь в Германии живете?..

Я сумела выскочить из автобуса как раз под башней и некоторое время удовлетворенно бродила вокруг нее в обществе еще двух странных людей, которым от нее что-то было надо, но башня оказалась без об’яснений закрыта.







Бросив попутчиков наслаждаться атмосферой, я поднялась выше на гору – в списке местных достопримечательностей далее значился Феллегвар, средневековая крепость на верхушке высокой горы с «драматическим» видом на ту самую излучину.



Дорога в Феллегвар выглядела так: от нормального асфальтированного пути, ведущего в неведомый населенный пункт, отходит выше по склону деревянная лесенка в несколько ступенек, отмечая начало пути, на случай, если мы не поверим указателю, направленному в глухой лес без особых намеков на тропу или что-то в этом роде. После долгих раздумий я все-таки поверила этой лесенке и стала подниматься в лес.

Крепость ставили с умом – если кто хотел ее взять штурмом, им не позавидуешь. Путь был страшный – крутой склон, то и дело исчезающие в камнях и корнях намеки на едва протоптанную тропку, и в особо трудных местах, когда измученный путник с отчаянием задумывается, не идет ли он вовсе по случайному руслу высохшего ручья – трогательные синие крестики на деревьях. Мол, верным путем идете, товарищи.

Когда, заливаясь потом, я добралась до ворот наводненного туристами Феллегвара, то словно попала в иной мир. Нормальные люди, конечно, добирались автобусами, но это, разумеется, не для искателей приключений…



Крепость оказалась прелестная, по-европейски маленькая и уютная, с аутентичной экспозицией: осадные орудия наготове под стенами, колодки во внутреннем дворе, залы с восковыми фигурами – застывший танец под постоянно играющую средневековую музыку, экспонаты на темы охоты, быта и оружия. Тщательно продуманный маршрут, который вовсе не обязывает им следовать, но любопытному посетителю не позволит пропустить ни одного уголка крепости. И конечно, шикарные виды на величавую реку с многочисленных уровней крепостных стен.



"Подходи. не стесняйся!"





В город я спускалась другой тропой, издевательски каменистой, которая внезапно и очень уместно перешла в Путь Страстей – под’ем, уставленный изображениями, в данном случае, барельефами, на тему крестного хода. Более чем уместно. Завершался путь (а в моем случае начинался) простым черным крестом уступе горы, у подножия которого светлели белые лилии.



Что любопытно, эта дорога тоже была отмечена синими значками на деревьях, но с этой стороны не крестиками, а черточками, то есть значки можно было прочитать как «плюсы» со стороны Соломоновой башни, и «минусы» со стороны города. Что бы это значило, осталось загадкой. Или такой мадьярский юмор?

Свалившись с горы в самом центре городка, я принялась искать руины дворца Матяша на Фё утце, то есть Главной улице, которую не сразу удалось опознать как таковую… Впрочем, эта типично деревенская улочка оказалась неожиданно длинной, и когда я уже уверилась в том, что как обычно прозевала этот дворец между какими-нибудь огородами, руины внезапно возникли передо мной во всем своем великолепии. Венгрия не устает поражать извечной тягой к величию, пышности, обширным пространствам – редкое явление для Европы. У Матяша должен был быть роскошнейший двор – масштабы дворца феноменальны для XV столетия. И ведь это только руины, лабиринты пустых помещений со скупой аутентичной меблировкой в нескольких полностью сохранившихся залах, гигантская лестница, ведущая в пустоту обрушенных стен, и одинокий восстановленный фонтан в прекрасном восточного духа дворике. Одиночество и ностальгическая грусть по чужому, но оттого только более манящему прошлому…







Я долго бродила пустынными залами, время от времени натыкаясь на разрозненных представителей одной семьи, которую тоже каким-то чудом занесло в этот печальный памятник блестящей эпохи, да на уже знакомую по Соломоновой башне пару – как тесен мир… в Вишеграде.


И осталось от поездки странное грустное и светлое настроение…

---

ОКРЫЛЕННЫЙ БОРХЕРТ

Пребывание в Вене ограничилось в этот раз посещением маленького камерного театрика Акцент в квартале Видень, где происходил концерт Томаса Борхерта Borchert Beflügelt, то есть «Борхерт окрыленный». Как я и ожидала, программа состояла из песен, написанных самим Томасом, джазово-свинговой направленности, многие из них я уже знала, и это совершенно не моя музыка. Однако байки, которые рассказывал Томас, были на мой вкус интереснее песен, и любопытно было просто оценить, насколько этот человек разносторонне талантлив.

Концерт был неожиданно долгим для такого камерного действа – два часа, не считая антракта, притом что никаких гостей у Томаса не было, только он и рояль (он хороший пианист). Здесь я впервые услышала из первых уст давно знакомую историю о том, как четырехлетний Томас Ульрих впервые услышал где-то Оду к радости, впервые сел за рояль и сходу ее узнаваемо подобрал. Ну Моцарт!
В двенадцать лет он написал свой первый популярный номер, он сыграл нам эту песню – и звучала она вполне себе, как нормальная эстрадная песня, отнюдь не детский лепет. Много рассказывал Томас о началах своей музыкальной карьеры, игре на пианино по барам (следует сценка, в которой изображается пьяный клиент, требующий какую-то невозможную песню, и находчивый музыкант, тут же складывающий ее из чего придется). Первая пластинка англоязычных песен, выпущенная под именем «Том Рид» (продюсер едва в обморок не упал, услышав, его настоящее имя (Томас Ульрих Борхерт? И не надейся!)… Песня, написанная лет в 18, которая непременно должна была прославить его… Томасу ни в каком сне бы не приснилось, что однажды он станет суперзвездой немецкоязычного мюзикла, а его собственное творчество так и будет ограничено камерными концертами для фанатов. Правда, фанаты собрались со всего немецкоязычного пространства (и не только – знал бы он! Право, хотелось ему сказать, но ждать по некоторым причинам было некогда, меня и так потеряли на этом концерте), и приличные билеты на каждый его концерт раскупаются за полгода.
Еще поражало обилие импровизаций – как музыкальных, так и в текстах. На бис он даже предложил залу кинуть ему ключевые слова – мол, он напишет песню специально для нас, прямо сейчас. Конечно, у него была заготовка с нарочно абсурдным текстом, но предложенные слова были вполне логично подставлены в историю.

Меня особенно порадовала веселая песенка о том, что отпуск нужно проводить на собственном балконе (а то отели, перелеты – сплошной стресс, куда лучше просто остаться дома, когда все вокруг как раз уехали), и уморительный рассказ о пробах на роль дер Тода:
«Вот я вас совсем не вижу. Вы-то меня видите, хотя, вероятно, вы не видите мои глаза… Ну да, то, что моя жена называет «дуги примата» (намек на мощные надбровные дуги). Помнится, когда я проходил пробы на роль дер Тода, я должен был петь Последний танец, я изображал такого, знаете, соблазнителя. И вот я начинаю, как мне видится: Es ist ein altes Thema, doch neu für mich… И тут Гарри Купфер: "Нет-нет, юноша, надо как-то по-другому!" Я начинаю снова… Купфер: "Нет, так дело не пойдет! Ты ее убивать пока еще не собираешься!" И знаете, что я сделал? – брови полукружьями взлетают высоко вверх, глаза широко раскрываются, вид получается смешной до невозможности, - И Купфер сказал: "Вот, именно то, что надо!" А теперь, пожалуйста, свету в зал! – он оглядывает зрителей, снова задирая брови: - Так вооооот вы какие!»

Вот такой был опыт камерного, с очень дружеской атмосферой, концерта.

---

ПРИЗРАК ПОДЗЕМКИ В БУДАПЕШТЕ

За целых три дня в Будапеште я твердо рассчитывала посмотреть в Опереттсинхазе что-нибудь с моим любимым мадьярским актером Собу П. Сильвестером, и неприятной неожиданностью оказалось то, что два дня из трех Опереттсинхаз был закрыт, а в третий шел Ghost. Честно говоря, я не горела желанием смотреть Госта. Я согласна, мюзикл неплох как перенос фильма на сцену, но ведь, право, не настолько уж шедевральный фильм, чтобы переносить его куда бы то ни было… Сильвестер ожидался, но в маленькой роли Призрака подземки, а накануне поездки оказалось, что в мой день вдобавок будет другой каст – ни Собу, ни Долхои, ни Мисароша, только неведомая мне молодежь, от которой мне вовсе ничего не было надо. Но отступать было уже некуда – альтернативой являлась лишь Мэри Поппинс, о которой я не знала ничего (не о самой Мэри Поппинс, разумеется, а о мадьярской интерпретации… Суперкэллифраджилистик magyarul должно звучать сильно). Поэтому оставалось только стиснуть зубы и отправиться созерцать мадьярскую интерпретацию Вупи Голдберг.

Так что воскресным вечером я в очередной раз направилась к сладкому на вид кремово-завитушесто-розовому зданию на Нодьмезё утце, перед которым приветливо поглядывает со скамеечки Кальман, раскрывая объятья желающим сфотографироваться (какие все-таки очаровательные памятники в Будапеште!).



И, как это всегда бывает, когда ничего особенного не ждешь, получила массу удовольствия. Нет, такого бурного восторга, как немецкоязычные, венгерские постановки у меня не вызывали пока что ни разу, но было хорошо. Во всяком случае, по моим впечатлениям, то, что видела, ничем не уступало специально просмотренной на видео Лондонской версии.



Первой радостью был вывешенный при входе все-таки первый каст с неизменно голосистым и густобровым Долхои Аттилой во главе. Все были на своих привычных местах – Вагу Бернадетт в роли героини-как-ее-там-зовут?, Мисарош Арпад Жолт в роли злодея. Все-таки когда все спектакли играются одной труппой и у каждого актера имеются уже устоявшиеся амплуа, спектакль воспринимаешь не как историю каких-то персонажей, а именно как очередную сходку хорошо знакомых людей со своими характерами и всегдашним образом действий. Понятно, что для Сильвестера с его готишным флёром (моя знакомая в Канаде говорит о нем не иначе как scary или sinister, и наверно, ее тянет перекреститься) здесь и не было других доступных ролей, кроме Метру селлема, где он вполне соответствовал образу из фильма, как обычно, удерживал весь вес Аттилы одной рукой и как обычно производил мощное впечатление – хорошо, только мало.



Зато был очень приятно проведенный вечер, хорошего качества пение, по-мадьярски красивые декорации и костюмы, по-мадьярски отточенная хореография. Неожиданно здорово звучали белые мадьярские девушки, изображавшие негритянское пение, Вупи Голдберг промелькнула в проекции для смеха, в череде штатовских знаменитостей. Мадьяры в очередной раз поразили бесшабашностью и бесстрашием, когда Аттила пел, стоя (разумеется, без всякой страховки), на высокой и узенькой стенке с колесами, которую между тем петлями возили туда-сюда по сцене



Поскольку мне непременно надо было подойти к SD, а не ожидая первого каста, я не озаботилась заранее выяснить, где она находится (далеко на соседней улице, сама бы никогда не догадалась), весь антракт я пыталась добиться от служащих вразумительного ответа. Ответа я добилась – в который раз убедившись, что нет более гостеприимного и готового пойти навстречу народа, чем венгры, – но преодолеть языковой барьер оказалось крайне сложно. Спрашивается, это правильно, что все служащие одного из главных театров Будапешта говорят только и исключительно magyarul? Они ведь для чего-то делают англоязычные субтитры… Правда, субтитры как заглючили в середине второго акта, так никто их исправлять и не стал. Стоило кому-нибудь открыть рот, как наверху появлялась надпись: ошибка № такой-то. Впрочем, вряд ли в зале были еще немадьяроговорящие зрители, кроме меня и моей спутницы…

В общем и целом, Гостом венгры неожиданно порадовали, вечер оказался без эмоциональных всплесков, но зато спокойно-приятный и веселый, с ощущением какой-то легкости в воздухе и праздника. Как оно, наверно, и должно быть, по посещении Оперетты…

---

ICH BIN WAS ICH BIN

Из-за неимоверной занятости только сейчас дошли руки рассказать о сентябрьских впечатлениях.

После конца второго акта публика расходилась из зала, обмениваясь потрясенными взглядами – после ярких и убийственно смешных мизансцен этот крик абсурдной фигуры в узком черном платье, натянутом на атлетические плечи, и пышном парике: «Я есть то, что я есть и хочу лишь немного справедливости!» буквально выворачивал душу наизнанку.





В Ландестеатре Зальцбурга 21 сентября состоялась премьера «La Cage aux Folles», «Клетки для безумцев», новой постановки бродвейского мюзикла 1983 года, заслужившего в свое время уйму Тони. Режиссер Андреас Герген уже много лет мечтал поставить этот мюзикл, но и не предполагал, насколько актуальной окажется премьера. И более чем подходящий исполнитель для центрального образа, вокруг которого строится весь сюжет, трансвестита Альбена, имелся под рукой: Уве Крёгер принимает участие уже в четвертой подряд постановке этого режиссера и не далее как в прошлом году он выступал на сценах Мюнхена и Мерцига в роли-травести – в качестве Эдны Тернблад из Хэйрспрэя, закомплексованной по причине лишнего веса американской прачки. Здесь лишнего веса не наблюдалось, только бугры от души накачанных мускулов под летящими шелками и страусиным пухом…


Я впервые присутствовала на европейской премьере, и впечатления были… прикольные. Сплошь вокруг смутно знакомые лица – люди, имеющие отношение к австрийской мюзикловой продукции, или просто знаменитости, мелькающие на тамошнем телевидении. Спектакль принимали бурно и весело, постоянно держалась атмосфера праздника. Впрочем, и через неделю, когда я снова посетила это шоу, публика смеялась буквально до слез и искренне сопереживала – тогда как по «Звукам музыки» у меня создалось впечатление, что зальцбургская публика ведет себя довольно сдержанно, даже притом что места раскуплены за полгода. Рядом со мной сидела пара средних лет и весь спектакль мужчина повторял в тихом восторге: «Это невозможно, это невозможно… С ума сойти!»




До сих пор я видела только (не вживую, конечно, и когда я заикнулась об этом Крёгеру, он рассмеялся: «Ты слишком молода!») берлинскую постановку 1986 года, и Альбена там играл легендарный Стив Бартон. Спектакль мне очень понравился, особенно, в свете нынешнего явно искусственно раздуваемого противостояния, и в России, и не только, и когда я узнала, что Уве Крёгер будет играть в этом спектакле, срок моего отпуска в этом году моментально определился. Я должна была это увидеть – и прямо на премьере.





Для тех, кто не в курсе:

Травести-клуб под названием La Cage aux Folles в Сан-Тропезе. Владельцы клуба – семейная пара, Жорж – конферансье и Альбен – звезда клуба, известная публике как Заза. Живут они в своем веселеньком гнездышке над клубом – в атмосфере постоянных разборок, претензий «артисток», завидующих положению Заза, в общем, скучать не приходится. Но у Жоржа имеется сын, Жан-Мишель. Богемная мамаша в свое время сбросила ребенка на руки нестандартному папаше и усвистала по своим делам, лишь изредка разрождаясь открыткой на день рождения – в неправильный день. Жорж и Альбен вырастили мальчика как сумели, Альбен всеми силами старался заменить ему мать, не всегда удачно, зато со всей душой, и искренне к нему привязан. Между тем, мальчику двадцать четыре года, он собрался жениться на милой девушке (Альбен: "Наш сын собрался жениться. Где-то мы с тобой допустили ошибку…"), и буквально завтра родители невесты собираются явиться в гости знакомиться с родителями жениха. Проблема в том, что отец невесты – политик типа г-на Милонова. И этим все сказано.
Жан-Мишель просит Жоржа связаться с его матерью и уговорить ее прийти к ним, чтобы они на один вечер изобразили нормальную семью. В квартире полностью меняют обстановку из откровенно фривольной на устрашающе пуританскую. Понятно, что Альбену в этой «нормальной» семье места нет, и Жан-Мишель с легкостью готов выставить свою названную «маму» на этот вечер в гостиницу. Только в гримерной перед самым выступлением Жорж набирается храбрости и объясняет Альбену, как обстоят дела – ему нет места на помолвке собственного «сына». Учитывая гиперэмоциональность звезды, все ждут взрыва, однако Альбен, выйдя из-за ширмы, только холодно извиняется: «Я должна идти на сцену», просит остальных актеров удалиться и разражается истинным гимном: «Я есть то, что я есть».
На следующее утро Жорж придумывает компромисс – Альбен будет присутствовать в качестве дядюшки – и безуспешно учит Альбена вести себя, как мужчина. Результат получается плачевный, и когда приходят гости, Альбен тихо смывается в свою комнату. Мать Жан-Мишеля так и не изволяет явиться, все планы Жоржа и Жан-Мишеля рушатся, но в решающий момент является Альбен в женском обличье (А вот и мама!) и виртуозно спасает положение. Гости довольны, очаровательная Заза ведет их в ресторан, там ее узнают и просят исполнять песню (Я больше этим не занимаюсь, теперь я – мать!), гости сами уговаривают Альбена выступить, все идет прекрасно, но – увы – завершив песню, Альбен по привычке срывает парик. Далее следует тяжелый разговор в квартире, но девушка решает пойти против воли отца и выйти замуж за Жан-Мишеля, юноша наконец осознает то, что уже второй акт пытается донести до него Жорж: как это ценно, когда кто-то любит тебя и заботится о тебе, и Жан-Мишель просит у Альбена прощения. Отца невесты вынуждают дать согласие на брак дочери шантажом, так как журналисты заметили его в такой компании, и политика выводят из квартиры тайком через сцену клуба, переодетым в женское платье. Все довольны. Альбен выходит на сцену в элегантнейшем белом костюме, ничего женского в его повадке уже нет, и они с Жоржем поют друг другу: «Я молод и влюблен».




Мне искренне понравилась берлинская версия, но в сравнении с ней в Зальцбурге было зрелище куда более яркое, многоцветное, вызывающее, смешное и – пронзительное. Я уже много раз говорила о том, в каком я восторге от режиссеров Андреаса Гергена и Христиана Штруппека и повторю это еще раз, они снова сделали совершенно замечательное шоу. Хореография тоже выше всяких похвал.





Открывается шоу неожиданной сценой, в которой маленький мальчик с куклой красуется перед зеркалом, примеряя материну шляпу и туфли, потом приходит мама, качает головой и с тяжелыми вздохами уводит его со сцены (небольшая претензия – по прическе «под горшок» и брюкам еще не очевидно, что это не девочка, я в его возрасте одевалась примерно так же… только в куклы не играла… ), по сторонам шкафа становятся два могучих культуриста, раскрывают дверцы… и начинается парад красоток со всех концов света…

Все персонажи были великолепны – прелестные кажетки (Я не занимался бы этим, не будет моя жена беременна!), уморительный дворецкий-Жакоб, видящий себя камеристкой, суровый адепт благопристойности Дэндон, симпатичный, блондинистый сосредоточенный на своей любви и перспективах до полного невиденья всего остального Жан-Мишель, прелестная Анн и бесконечно элегантный и остроумный Жорж. Жоржа играет актер изящный и миниатюрный – во всяком случае, он выглядит так рядом с Уве, который и так широк, как шкаф, а встав на каблуки, становится просто огромен. Эта разница постоянно обыгрывается: Альбен жеманно похлопывает Жоржа по плечу, и тот скрючивается от боли, Альбен падает Жоржу в объятья, и они застывают в классически романтической позе: «Ну что?!» «Да мне тебя не поднять!» Смешно выглядит и то, как, танцуя с Дэндоном, Альбен отрывает его от пола.




В постановке 1986 года самым сильным моментом был эпизод, где Дэндон кричит на свою дочь: «Да они же гомосексуалы!», и девушка холодно отвечает: «Не ори, папа, они знают, кто они». Зал после этого разразился аплодисментами (sic!). Жаль было, что здесь эта фраза полностью потонула в общем споре, оставшись незамеченной, вероятно, по вине актрисы – Ханны Кастнер, Лизль из «Звуков музыки». Ханна – очаровательнейшая девушка с прелестнейшей улыбкой с ямочками, смотреть на нее – одно удовольствие, но что-то кроме улыбки я в ней уже которое шоу ничего особенного не могу разглядеть. Роль Анн, конечно, чисто вспомогательная, однако и то, что можно из нее сделать, здесь сделано не было.


Еще в берлинской версии Жан-Мишель просил прощения у Альбена и Жоржа, встав перед ними на колени, здесь обошлись без этого пафоса, и, на мой взгляд, зря, драматизм момента был бы усилен.

В середине мюзикла была большая вставка – представление клуба с личным шоу Крёгера. Он появляется на сцене на верхушке гигантского тортообразного белорозового кринолина, спускается оттуда, оказавшись в коротеньком платьице в тех же белорозовых кружевах («Прелесть, правда? Обошлось в кругленькую сумму! Костюм тоже…»), рассказывает анекдоты, играет с залом, отчасти импровизируя. Но самый убойный момент следует дальше, когда после выступления кажеток Крёгер возникает в глубине сцены в костюме… Элизабет! В той самой картинной раме. И кивает с улыбкой Джоконды, наблюдая, как зал корчится от смеха. Сбылась мечта всей жизни.

И внезапным ударом по нервам после всего этого веселого безобразия становится главное соло Альбена, завершающее первый акт. Альбен один стоит на сцене в черном, закрытом по горло платье в пол. Вся сцена невероятно пронзительна до последнего жеста и взгляда, когда Крёгер замолкает, с яростью срывает парик и швыряет подвернувшейся кажетке, а потом уходит в через зал, в бок, и на краю сцены снимает туфли на высоких каблуках – в этом есть что-то бесконечно интимное, он словно бы обнажает всю душу перед публикой и становится кристально ясно, что это – его собственная, личная война. Потому что и в наше время, и на благополучном Западе, все равно нелегко отличаться от большинства…





P.S.
Воспользовавшись тем, что я снова оказалась в Зальцбурге, я заглянула и на «Звуки музыки», первое представление сезона, втиснутое между «Ла кажами». Прикольно было уже просто посмотреть на Уве в образе фон Траппа: сегодня он играет трансвестита, завтра – отца семерых детей, морского капитана. Но, хотя, казалось бы, любимые шоу с любимыми артистами мне не приедаются, «Звуки» в этот раз смотрелись бледновато. Спектакль уже идет третий сезон, в составе произошли некоторые изменения к лучшему: мне гораздо больше понравился нынешний Макс и нынешний Рольф – тот же блондинчик, что играет Жан-Мишеля в «Ла каж», более арийской наружности, чем прежний актер. Дети, однако, остались те же, и дети… элементарно подросли! И это уже не смотрится так, как было раньше... Самая маленькая уже не производит прежнего впечатления, да и на руки ее поднимают не без натуги… Но самое печальное, что сменилась главная героиня, больше нет Вицке, а без Вицке это уже совсем не то. Меня как любителя наибольшего возможного натурализма и деталей сразу напрягла ее красивая стрижка. Модная стрижка – у послушницы? У Джули Эндрюс в фильме были короткие волосы, но обрезанные без претензий, у Вицке – скромный узелок на затылке. И для Уве Вицке все-таки – тоже «его» женщина, почти как Пия, и с новой актрисой такой «химии» уже не ощущалось. Да и поднадоело ему, наверно, просто-напросто – после того как в этом году появились два куда более многозначащих для него проекта. Но смотреть все тот же жизненно-реалистичный Эдельвайс я могла бы до бесконечности: здесь, когда на втором куплете барона душат рыдания, и он сбивается, песню подхватывают дети, обступив его, и Георг с изумлением смотрит на свою любимицу Бригитту, на глазах у зрителей осознавая, что его семья и есть его Heimat, родина, которую он может взять с собой и на край света…

---

ПОЛНОЕ ЗАТМЕНИЕ

Результат давних планов и двух месяцев работы. Totale Finsternis. На самом деле нечто среднее между Балом вампиров и моим собственным готическим романом, в любом случае, в вольной интерпретации. Граф-вампир на полуночном балу готов обратить очарованную им девушку. На часах почти полночь - самое время для вампирского поцелуя, красная и черная розы олицетворяют персонажей, выползающая из-за цветов ядовитая змея - опасность темного наваждения.
Вампира я делала с Томаса Борхерта в роли графа фон Кролока (костюм основан на мадьярско-венско-нашей версии, но далеко от нее ушел), а под девушкой (страшная тайна) я подразумевала Джессику Кесслер - мою любимую Сару, тем более что именно она играла эту роль с Томасом в Гамбурге. Но Джессика с непривычки не получилась (все-таки первая попытка сделать женский портрет), так что пока обойдемся Томасом.

Размер примерно 17 х 20 см.

Почему-то мои вампиры в зеркале отражаются

А Стив, почуяв фотосессию, решил тоже присоединиться

---

ВЕЧНАЯ ЗАГАДКА: судьба Людвига II Баварского и отражение ее в искусстве

Новое выступление. На этот раз будет лекция, посвященная моему любимому историческому персонажу - Людвигу Баварскому, покровителю национальной оперы и технического прогресса, строителю сказочных замков.
27 ноября, в 17.00, там же, в библиотеке Маяковского (Невский 20) я расскажу о судьбе Людвига и интерпретациях ее в современном кино и театре.

Большое здание с колоннами на углу Невского и Мойки, центральный вход, по лестнице на второй этаж, попадаете в ротонду и там от входа первая дверь налево - Центр по искусству и музыке. Добро пожаловать, буду очень рада!

---

БЕЛЫЙ КРОЛИК

Никак руки не доходят, но все-таки постараюсь потихоньку выкладывать результаты недавних фотосессий.

Нарядный Белый кролик задумчиво подкручивает ус - он как раз успел на бал в королевском дворце. Высота 5 см.

@темы: Белый кролик, авторская кукла, атворская работа, статуэтка из полимерной глины, Алиса в Стране Чудес

---

СУМЕРЕЧНАЯ МЕЛОДИЯ: повесть о музыке, любви и смерти

Какую роль может сыграть талантливо написанное произведение – книга, стихотворение, музыка – в жизни своего создателя? Какие чувства испытывает автор к собственному детищу – любовь, привязанность, может быть, благодарность, а может быть, и ненависть? Бывает так, что истинный шедевр, дойдя до широкой публики, или же оставшись лежать на полке, подчиняет себе всю жизнь автора, капризно требуя к себе внимания, как избалованное дитя, а иногда переживает свою собственную историю, влияя на судьбы ознакомившихся с ним людей. Но может ли такое безобидное произведение искусства как эстрадная песня убить? Легенда говорит, что такая песня существует.

Для героев этой книги творчество и смерть оказались неразрывно связаны между собой. Но обладает ли Сумеречная мелодия в действительности мистической силой, способной сделать из нее смертоносное оружие, или ее репутацию обеспечили случайные совпадения и политические интриги? Ответственны ли авторы за то, как влияет на людей их произведение? Всегда ли применимы общечеловеческие нравственные установки в сфере искусства? Такие вопросы ставит перед читателем эта книга.


Книга продается в издательстве Геликон-плюс


История Йиржи Цесты, Павла Шипка и Сумеречной мелодии возникла в морозном декабрьском воздухе на пустынном утреннем проспекте, а принесло ее дыхание зимы, эхо замолкшей в пустоте песни и каприз испорченной техники.
Каким образом возникает идея литературного сюжета? Вынашивается в результате долгих размышлений по конкретной теме? Или внезапно является как некое Откровение? А иногда приходит, например, во сне… Главное – то, что происходит после, когда сюжет неумолимо одолевает сознание, заставляя забыть обо всем, не позволяя отвлечься, неся депрессию или радость, но не отпуская, как страстно любящее и любимое существо. Один мой знакомый художник сказал как-то: «Самые удачные произведения – те, на которые затрачено меньше всего усилий». Он имел в виду, что процесс творчества должен идти легко, сам собой, как будто следующие строку, фразу, штрих автору нашептывают свыше. И счастливый момент, когда поставлена последняя точка или проведена последняя черта, не лишен легкой грусти: эти восхитительные часы, дни или месяцы творческого экстаза, увлеченного поиска, прошли и их уже не доведется пережить снова. А когда будет следующий раз, да и будет ли?
У каждого талантливого произведения, тем более – из тех, что не теряют актуальности с годами и становятся классикой, есть своя собственная история. У песни Szomoru vasárnap (Мрачное воскресенье), написанной в тридцатые годы в Будапеште, история пугающая: эту песню – и не без оснований – называли гимном самоубийц, что, впрочем, не могло не способствовать интересу публики к ней.
С историей «Мрачного воскресенья» я познакомилась, изучая биографию и творчество чешского исполнителя Карла Готта, записавшего эту песню в начале 1970-х годов. Надо признать, репутация ее произвела на меня более сильное впечатление, нежели сама песня, хотя, несомненно, есть в ней нечто завораживающее. Однажды, когда я слушала ее по пути на работу, плеер доиграл трек до конца, а дальше была тишина: следующая запись никак не хотела начинаться. Я достала из сумки плеер и обнаружила, что он действительно завис на последних секундах «Мрачного воскресенья». Задумался о смысле жизни? Я уже до того играла с мыслью о написании романа по мотивам истории этой песни, но всерьез задумалась об этом именно в то утро, и сюжет сразу же пришел ко мне, будто только того и ждал. Раз уж «Мрачное воскресенье» воздействует даже на технику…
Сюжет этот позволил заняться всегда интересовавшими меня вопросами взаимоотношений автора и его собственных произведений, которые, как избалованные дети, не успокаиваются на том, что им дали жизнь, и постоянно требуют к себе внимания, порождая к тому же неизбежные сомнения: «Я сумел создать что-то хорошее-красивое-сильное-талантливое, но смогу ли я повторить этот творческий подвиг, или больше мне нечего сказать миру?»
При написании романа я использовала изученный материал об эстраде социалистических стран. Действие было передвинуто во времени на более поздний – послевоенный – период, пору разрушения традиций и утраты иллюзий, в которой особенно уместен был бы печальный и торжественный реквием по безвозвратно ушедшему прекрасному прошлому.
И хотя на первом плане выписаны характеры популярного исполнителя и композитора и сложное сплетенье их взаимоотношений – дружбы, любви, общего успеха, совместного творчества, – постоянным аккомпанементом сюжета звучит таинственная мелодия, бесконечно красивая и опасная, способная как привести к самому отчаянному решению, так и наоборот – удержать от рокового шага и дать силу жить дальше…


* * *


– Черт-те что! Сакра! – Ян Ягла, здоровенный усатый ударник, нервно взялся за бутылку, обвел остальных вопросительным взглядом, пожал плечами и плеснул себе в рюмку еще порцию.
– Отравились вдвоем, сразу после концерта, при них еще лежал листок с цитатами из песни, – объяснял один из музыкантов другому. – Полиция считает, что они пели ее до самой смерти…
– Не знал, что в полиции работают такие романтики. Яд был быстродействующий? – цинично усмехнулся Хрдличка.
– Это который же случай? – с живым интересом спросил Владек Тунь, начинающий журналист, крутившийся среди богемной публики в надежде уловить свою грандиозную сенсацию.
– Глупости! – бросил Цеста, стоявший у окна ресторана и смотревший на переливающуюся огнями набережную и золотистые шапки осенних садов на другом берегу. – Никакой мистики тут нет, ее выдумываете вы сами!
– Восемнадцатый! – вдруг подал голос Штольц, посмотрев в записную книжку.
– Ты что, счет ведешь? – удивленно покосился на него Павел.
– Начал после седьмого случая, – фыркнул Штольц и убрал записную книжку в карман.
– Szomorú vasárnap, – напомнил Хрдличка, поигрывая бокалом – у него была привычка постоянно вертеть что-то в руках.
За столом внезапно стало тихо.
– Точно! – заметил кто-то.
Цеста посмотрел на них, скривился и снова отвернулся к окну.
– А я не понял! – жалобно воззвал Тунь. – Что это значит?
– Это по-венгерски, – произнес Ягла и залпом осушил очередную рюмку.
Музыканты молчали. Тунь переводил недоуменный взгляд с одного на другого.
– Это значит «Мрачное воскресенье», – наконец пояснил Павел. – Странно, что ты не знаешь. Может быть, будет понятнее, если я скажу Gloomy Sunday?
– Это песня Билли Холлидея?
– В общем, да.
Цеста хмыкнул, Хрдличка широко улыбнулся.
– Ее написал около двадцати лет назад один мадьяр, Режё Шереш, после того, как от него ушла девушка, – продолжал Павел.
– Ее называют гимном самоубийц, – подключился Хрдличка. – Сколько их было – семнадцать случаев?
– Да, кажется, семнадцать – так или иначе связанных с этой песней. Вроде ее даже запрещали. Что не помешало Режё продать песню на Запад, где она вызвала новую волну самоубийств.
– Все это – рекламная кампания, не более того, – бросил от окна Цеста.
– Девушка Режё вернулась к нему, но вскоре покончила с собой под эту же песню, – напомнил Павел.
Хрдличка мрачно усмехнулся.
– Она выходит на новой пластинке? – с интересом спросил Тунь, отыскивая в кармане блокнот.
– Если сделаем запись, – вздохнул Хрдличка. – Пока что все пробы нашу звезду не удовлетворяют.
– Если мы хотим соответствовать западному уровню, нам нужна приличная техника, – дернул плечом Цеста. – С нашей далеко не уедешь.
– Я тебе «Теслу» достану из Чехословакии, хочешь? – спросил Хрдличка.
– Знаете, что? – нервно оглядывая присутствующих, произнес Ягла. – Я эту чертову музыку больше играть не буду! – Протянув руку за бутылкой, он оглянулся в сторону Цесты и вздрогнул, обнаружив, что тот уже стоит возле его стула. – Ищите себе другого музыканта! – добавил Ягла уже не так уверенно, а потом едва не плачуще пожаловался: – Ну не могу я: как начну играть, все внутри так и скручивает, а потом весь вечер – как в воду опущенный.
Ягла замолчал под взглядом широко расставленных серых глаз, сейчас напоминавших расплавленную сталь.
– Можно и другого ударника найти, – тихо сказал Цеста, спокойно беря его одной рукой за запястье, а другой вынимая из пальцев Яглы бутылку. Тот мрачно допил жалкие остатки из рюмки.
– Пусть даже это так, – все так же тихо произнес Цеста, обводя окружающих блестящими глазами. – Пусть даже это не случайные совпадения. Если эта песня действует на людей с такой силой, значит… значит, Павел действительно создал шедевр! – он не глядя пододвинул себе стул и сел. – А что такое человеческая жизнь, пусть даже десяток жизней рядом с произведением искусства?
– Поразительно оригинальная мысль! – насмешливо заметил Хрдличка.
– В Бога вы не веруете, – с упреком бросил Ягла обоим и решительно пододвинул к себе бутылку.
– По-твоему, если песня убивает людей, то так тому и быть? Значит – хорошая песня? – ядовитым тоном поинтересовался Штольц, меряя Цесту прищуренным взглядом.
– Я хочу сказать, что искусство ценнее, чем жизнь, – ответил Цеста.
– Мы уже видывали военных гениев, которые чужие жизни ни во что не ставили! – напомнил Штольц со злостью.
– Мы видели и то, как люди отдавали жизни, чтобы защитить от бомбежек и мародеров коллекции Национального музея! – парировал Цеста.
– А потомки каждого из них могли бы создать в десять раз больше!
– Ну, парни, вы сейчас договоритесь… – проворчал один из музыкантов.
– Если бы мне довелось решать, стоит ли пустить в расход сотню человек ради одного произведения искусства… – прошипел Цеста.
– Вы действительно так считаете? – встрял Тунь, заботливо разглаживая еще чистую страничку в блокноте, но смешался, едва Цеста обратил к нему взгляд своих стальных глаз, и пробормотал: – Хотя, конечно, если картины старых мастеров или какая-нибудь там Венера…
– Или какой-нибудь там Пикассо, – добавил Павел.
– Любое произведение искусства, – отчеканил Цеста. – Пусть даже еще никто не доказал, что это – шедевр.
– Теоретизировать легко, – фыркнул Штольц.
– Олдо, успокойся и выпей, – посоветовал Павел, беря у официанта новую бутылку.
– Ты всегда его защищаешь! – огрызнулся Штольц.
Павел только пожал плечами, оделяя щедрыми порциями сидящих по бокам, в том числе увлеченного перепалкой Туня.
– Разговор шел, между прочим, о моей песне.
– А на практике ты бы свою жизнь ради бесталанного творения положил? – спросил Штольц Цесту.
Певец молчал, его улыбка казалась застывшей, словно приклеенная к лицу.
– Или жизнь близких! – включился в разговор Хрдличка, поднимая бокал с красным вином затянутой в перчатку рукой и любуясь цветом напитка на свет.
– Несомненно, – ответил Цеста.
– Прости, но так говорить может только очень молодой человек, – покачал головой Штольц.
– После сорок пятого года в нашей стране молодых людей не осталось, – медленно ответил Цеста. – А те, кто родились позже, еще не выросли.
– О! Это я зап-пишу, – не совсем четко объявил Тунь и, нацарапав пару слов, поднял глаза на Цесту. – А вы воевали?
Цеста опять промолчал, храня все ту же неопределнную улыбку, а Ягла вдруг издал странный глухой звук, всхлип, уходящий куда-то вовнутрь, словно в большую бочку:
– Весь мой взвод в один день на куски разметало! Я один остался. И сказал себе, что, когда все это кончится, больше в жизни не возьму в руки оружие. И тут…
– Хонзо, только не надо нам этих слюней. Выпей лучше еще, – сидевший рядом Хрдличка приобнял его за плечи.
– В Бога ты не веруешь, Иерониме, – горько заключил Ягла.
– Ты это уже говорил, – Хрдличка отпустил его. – Да, не верю. Потому что такое видел, что теперь ни во что верить не приходится. Ни в Бога, ни в дьявола. Ни во всякую чертовщину-мистику. И прекратите вы все этого мальчишку слушать! – он обвел присутствующих спокойным взглядом голубых глаз, по-птичьи дернул головой и посмотрел в упор на Цесту. – Тебе сколько было-то в сорок пятом году? Лет двенадцать?
– Побольше, – тихо ответил Цеста.
– И полагаю, если бы вопрос шел о жизни, например… некой мадьярской Саффи…
– Заткнись, Иерониме, – так же спокойно сказал Цеста. – Не трепись о том, чего не знаешь.
– Пане Хрдличко, – посмотрел Павел на продуцент-директора. – Мне казалось, вы должны быть заинтересованы в выходе пластинки…
– При чем тут это? Конечно, заинтересован, – Хрдличка снова принялся рассматривать бокал с вином, из которого так и не пил, потом опять поставил обратно. – Только будет ли на ней ваша драгоценная песня – еще вопрос, – он усмехнулся. – Да, ни в Бога, ни в черта я не верю, но вот во что я верю безоговорочно, так это в нашу непобедимую власть. И я буду внимательно следить за настроениями вышестоящих. Если почувствую малейший намек на то, что, мол, нездоровые тенденции могут цвести пышным цветом на Западе, а в коммунистической стране не след подбивать на суицид честных пролетариев, то вам, друг мой, придется поднапрячься и состряпать пару мелодиек, чтобы занять на будущем альбоме пустое место. А если я пойму, что в нашем благополучном обществе никаких самоубийств вообще не бывает и нельзя из-за глупых наветов отказываться от шлягера, который принесет государству сотни тысяч флоринов, то так тому и быть. А пока работаем. «Теслу» я тебе обещал, – кивнул он Цесте.
– Дотреплетесь вы еще, пане Хрдличко, – покачал головой Штольц.
– Едва ли. Я человек надежный, и наверху об этом знают. И я знаю свое дело, – Хрдличка отпил из бокала, поставил его на стол и уставился задумчивым взглядом на собственную руку в перчатке. – Я раньше музыкантом был, – вдруг произнес он, с напряжением сжимая руку в кулак и вновь расслабляя длинные пальцы. – А теперь другим занимаюсь…
– Ик! – неожиданно и громко отрапортовался Тунь, невольно подведя итог дискуссии.
Павел, заинтересовавшись, хотел спросить у Хрдлички еще что-то, но в этот момент ресторанный зал внезапно наполнился шумом и удивительным сиянием, словно в него внесли мощный цветной осветитель. Или влетела жар-птица из сказки, что было больше похоже на правду. Все взгляды обратились к входу, где стояла окруженная многочисленной свитой несравненная Глориана, королева киноэкрана. Она как будто излучала внутренний свет, озаряя все вокруг и заряжая некой нервной энергией.
– У «Макса» сегодня исключительно мужская компания, как скучно! – заметила она. – И никто не танцует!
– Ну сейчас начнется… – вздохнул Павел и взялся за бутылку.


Камерный дворцовый театр был совсем небольшим, и Цесте были хорошо видны лица зрителей в первом ряду.
Он не стал делать обычного вступления, тем более что песня не была подготовлена и отрепетирована, да и текст вступления ему никто не писал. Певец предпочитал не рисковать: и так, возможно, потом придется кому-то что-то объяснять. На бис песни зачастую исполнялись спонтанно – но не сейчас же! Хорошо еще, что музыканты помнили мелодию на слух – впрочем, эту мелодию забыть невозможно. После того как они перестали ее исполнять, многих членов капелы она еще долгие месяцы преследовала во сне. Ягла утверждал, что она до сих пор звучала постоянным лейтмотивом его кошмаров, навеянных военными воспоминаниями.
В сравнительно небольшом зале под украшенным узорчатыми кессонами потолком вступление гремело в ушах как-то особо, неповторимо мрачно. Это был торжественный реквием по всем, чья жизнь прошла впустую, кто отдал лучшие годы в пользу обманчивых идеалов, чужой веры, чужих побед, потому что в мире нет ни абсолютного идеала, ни непогрешимой веры, а успех преходящ. А значит, это был реквием по каждому в зале и за его стенами.
Разумеется, песня Цесты была совершенно неуместна на праздничном концерте – песня беглого, а значит, подвергшегося общественному осуждению композитора. И все же ни у кого из присутствующих не возникло ни малейшего сомнения в том, что певец имеет полное право исполнять ее здесь и сейчас. Слушатели просто погрузились во всеобъемлющую бездну музыки, следуя за прозрачно-чистым тенором, способным и повернуть к свету из клубящейся тьмы, и завести в непроходимую чащу, тихо угаснув в вечной пустоте. Цеста каждый раз завершал песню по-новому, для этого в финале оркестр умолкал, оставляя его хрустальный голос наедине со слушателями.
Начиная петь, Цеста на мгновенье взглянул на сидящего в середине первого ряда Хаврана, ожидая одобрительного взгляда или какого-то знака. Но пан президент слушал, прикрыв усталые глаза, переплетя на животе пальцы полных рук. Его губы слегка кривились, но Цеста не знал, было ли это подобием улыбки. Никто никогда не видел, чтобы Хавран улыбался.
Во время невыносимо долгого, безжалостно терзавшего натянутые нервы проигрыша каждый ощущал себя так, словно в глухом лесу внезапно оказался без проводника. Люди удивленно посматривали на хрупкую черную фигурку на сцене, державшуюся поразительно прямо, хотя, казалось бы, мощь мрачно-торжественной музыки должна была раздавить ее. Цеста глядел вверх, в поблескивающие снаружи золоченым узором квадраты кессонов, заключавшие в себе глубокие тени, на математически выверенную, исполненную абсолютной точности картину, которой правильные прямоугольники аспидной черноты придавали жутковато-мистический вид.
В голове кольнуло, и Цеста вдруг почувствовал, как где-то внутри красным туманом всколыхнулась злость, бешеная ярость, которая редко проявляла себя. Внезапно он вспомнил Плеса, вспомнил несостоявшегося арфиста Хрдличку с его таинственными делами и искалеченными руками, вспомнил… многих других.
Он старательно, с полным контролем над своим уникальным инструментом выводил последние ноты, а взгляд его снова обратился к пожилому мужчине в первом ряду. На щеке Хаврана что-то блестело узкой дорожкой – слеза.
Не сводя с него взгляда, Цеста довел последнюю гласную до конца тихим, постепенно замирающим во тьме серебристым звоном, а потом внезапно завершил песню резким, неожиданным, болезненным вскриком, ощущавшимся почти как удар в лицо. Хавран вздрогнул, опухшие глаза широко раскрылись и встретили прямой, полный внутренней силы взгляд других глаз – серо-стальных и блестящих, в которых стоял жестокий, непроизносимый вопрос.
Франтишек украдкой вытер мокрый лоб, Ягла уронил палочку, выскользнувшую из потных пальцев, но настолько оглушительной казалась наполнившая зал тишина, что стука ее никто даже не заметил.
Цеста молча поклонился, развернулся и ушел со сцены. Заготовленная заключительная речь показалась бы сейчас совершенно неуместной. О какой-то там награде, на которую намекал Хавран, не вспомнил ни сам Цеста, ни те, кто должны были ее вручать.

* * *

Цеста не мог найти себе места – уже второй вечер с тех пор, как во всех новостях пронеслась трагическая весть о смерти пана президента. В газетах писали о сердечном приступе, однако по городу ходили тревожные слухи. Оглядываясь, люди испуганно шептали: самоубийство!
Бесшумно ступая босиком по мягким коврам, Цеста бесцельно расхаживал по пустым комнатам.
– Действительно поверишь тут во всякую чертовщину! – громко объявил он, подходя к столу и наливая себе стопку сливовицы.
Но стопка так и осталась стоять на столе: со стороны перистиля послышался явственный шорох. Цеста настороженно прислушался.
Был поздний вечер, в темном проеме окна отражался интерьер комнаты, в открытые форточки доносился шелест дождя. Непонятный звук повторился, потом как будто раздалось приглушенное ругательство. Слух у Цесты был тонкий.
Пару раз на Фэзандери уже пытались влезть грабители. Оружие у Цесты было, но за ним пришлось бы идти к сейфу в комнате в другом конце коридора. К тому же ему почему-то казалось смешным испуганно направлять на позднего посетителя пистолет.
Цеста узкой быстрой тенью проскользнул в комнату, выходящую на перистиль, прошел в тамбур. Сквозь стеклянную дверь ему виден был мужской силуэт, привалившийся к колонне – среднего роста, в слишком легком для ненастной погоды пиджаке. Человек отступил от колонны, движение его было знакомо быстрым и порывистым, и Цеста распахнул дверь, вышел на холодный мрамор перистиля и как раз успел поддержать едва не потерявшего сознание Хрдличку.
Он отвел Хрдличку в другую комнату, где была кушетка, и интендант тяжело сел на нее, выпустив судорожно стиснутый край рубашки Цесты и оставив на нем темное пятно.
– Какого дьявола? – поинтересовался Цеста.
– У тебя есть что выпить? – незнакомым хриплым голосом спросил Хрдличка.
– Разумеется, – Цеста принес свою уже наполненную стопку.
Хрдличка, нахохлившись, сидел на диване, еще больше обычного напоминая какого-то представителя птичьего племени – мокрого и взъерошенного, с подбитым крылом, – и сжимал правой рукой раненое левое плечо. Он отлепил мокрую ладонь от скользкого от крови рукава, протянул руку за стопкой, и Цеста вздрогнул: Хрдличка был без перчаток. Он залпом влил в себя сливовицу, передернул плечами, поднял на Цесту свои огромные голубые глаза.
– Девка твоя сейчас здесь?
Цеста мотнул головой.
– В Варшаве, на съемках. Не хотела уезжать, но я ее буквально заставил – лучше ей сейчас быть подальше от меня.
– А цербер твой?
– Дядя Иштван и его жена живут в сторожке и сейчас скорее всего спят. Как думаешь, могли они тебя видеть?
– Не знаю. Наверно, нет. Еда у тебя есть? Думаю, мне предстоит долгий путь…
– Сначала займемся этим, – Цеста кивнул на его плечо. – Только не здесь. Сможешь идти?
– Искренне надеюсь!
Через несколько минут они перебрались в студию. Цеста запер дверь и стал осторожно снимать с Хрдлички пиджак.
– Твоя знаменитая студия?
– Можешь остаться здесь.
– Нет. К тебе могут заявиться. Не хочу подвергать тебя лишней опасности.
Цеста фыркнул, невольно дернув рукой. Хрдличка зашипел от боли, потом повернул голову, пытаясь заглянуть певцу в глаза.
– Ты мне веришь?
– Я помню: ты как будто пытался меня предупредить, но потом передумал. Конечно, интересы дела важнее, чем какой-то там певец, какой-то там друг… Мне ведь казалось… – Цеста резко мотнул головой и сухо сообщил: – Придется шить. Терпи.
– Послушай, я был уверен, что тебе это ничем не грозит…
– Я понять не могу, вы рассчитывали, что моя песня обеспечит вам алиби? И кто-то специально навел старика на мысль…
– Это был просто лишний штрих. В общей картине. Ни у кого не должно было возникнуть сомнений, что он совершил самоубийство.
– Не сердечный приступ?
– Наша пресса не может написать прямо, что президент покончил с собой. Но все, кто должен это знать, – будут знать.
– Сомнения будут в любом случае.
– Доказать никто ничего не сможет. А причины у него, поверь, были. Ну и ты – для полноты картины… Сосредоточься, пожалуйста, на том, что ты делаешь. Мне еще пригодится это плечо, – Хрдличка сделал глоток из принесенной Цестой для дезинфекции бутылки с водкой.
– Штрих! И что теперь – тебя тоже использовали, и ты стал мешать? Ведь, как я понимаю, это твои друзья пришли теперь к власти?
– Неправильно понимаешь, – вздохнул Хрдличка. – Мы проиграли. Сделали всю грязную работу, а потом нашелся кое-кто пошустрее. Вот и…
– Кто?
– Увидишь.
Цеста аккуратно перевязал плечо Хрдлички.
– А ты здорово заштопал. Спасибо. Я не рассчитывал.
– Ты мало что обо мне знаешь, – с горечью сказал Цеста. – А я о тебе, оказывается, еще меньше. Скажи мне одно, – даже находясь в собственной подземной студии с полной звукоизоляцией, Цеста невольно оглянулся через плечо, прежде чем задать вопрос: – Это ты его убил?
Хрдличка молча смотрел на него несколько мгновений, потом опустил глаза под пронзительным взглядом Цесты и поднял стиснутый правый кулак.
– Вот это, – он расправил пальцы, – сделал Хавран. Вернее, это было сделано по его приказу. Личному.
Цеста кивнул. Хрдличка помолчал еще, потом внезапно блеснул своей белозубой улыбкой.
– Да, это должен был сделать я. Но, представь себе, не пришлось. Он уже был мертв, когда я пришел.
Цеста моргнул.
– Не понимаю. Так он все-таки умер естественной смертью?
– Вполне. Когда у человека в сердце сидит пуля, пущенная с хорошим знанием анатомии, смерть более чем естественна!
Цеста выпрямился.
– Посиди здесь, я принесу еды.
Поднявшись наверх, в комнаты, Цеста первым делом подошел к окну и внимательно прислушался. Ничего, кроме плеска дождя. Кто знает, может быть, за домом следят, может быть, уже подбираются по лужайкам огромного сада среди разросшихся кустов?
Сторожка совсем пропала в темноте за стеной дождя, как будто ее и не было. Весь мир исчез, снаружи хлестал бешеный ливень, смывая запахи, пригибая уже примятую чьими-то шагами траву. Хорошо бежать от чего-то в такую ночь. И прятаться, наверно, тоже хорошо.
Из предосторожности Цеста не стал включать свет, переждал, пока глаза привыкнут к темноте, чтобы найти все, что ему было нужно, в залитых мраком комнатах.
Когда он вернулся в студию, Хрдличка спал, съежившись в кресле и прижимая к груди раненую руку. Цеста поначалу хотел уйти, оставив рядом со спящим поднос, но по размышлении подошел к Хрдличке и осторожно тронул за плечо. Тот вскинулся, диковато озираясь.
– Все тихо, – успокоил его певец.
– Ч-черт! – Хрдличка погладил правой рукой больное плечо. – Ты же, как… Будто каленым железом прижег. Может, поэтому девки у тебя надолго не задерживаются? С тобой, наверно, спать – как у печки, – он подхватил бутылку.
– Лучше поешь, – напомнил Цеста. – Если думаешь уходить сейчас, не стоит медлить. Ночь темная, дождь усилился. Сможешь убраться незаметно.
– Ха, – оскалился Хрдличка. – Значит, все-таки боишься, маленький певец? А говорили, будто это чувство тебе вовсе не знакомо.
Цеста пожал плечами.
– Я тебе предлагал остаться, ты отказался. Если передумал – милости прошу. Будешь сидеть здесь, я скажу музыкантам, что студию ремонтирую, даже Полина ничего не узнает, когда вернется.
– Нет, это слишком опасно, – помотал головой Хрдличка. – Я уйду сейчас.
– Твое дело. Ты хоть знаешь, куда идти?
– Тебе-то я бы в любом случае не сказал. И думаю, – Хрдличка бросил на него свой быстрый, пронзительный птичий взгляд, – для тебя само собой разумеется, что ты меня не видел? Так вот. Конечно, не видел. Но если припрут к стенке, геройствовать не смей.
– Посмотрю по обстоятельствам, – спокойно пообещал Цеста, и интендант снова быстро взглянул на певца, словно пытаясь понять, шутит он или говорит серьезно.
– Как тебя угораздило бежать без верхней одежды? – спросил Цеста, глядя на руки Хрдлички, неуклюже сжимавшие вилку и нож. В перчатках его движения всегда были абсолютно точны и изящны.
– Смываться пришлось срочно, буквально в чем был. Поверь, будь у меня время собраться и хоть что-то спланировать, я бы сюда не явился. Но положение было отчаянное, – он помолчал, потом взглянул на Цесту. – И я вдруг понял, что могу на тебя рассчитывать.
– Можешь, – согласился Цеста и вышел из студии.
Вернувшись, он протянул Хрдличке теплую кутку и бледно-голубую рубашку.
– Вот все, что нашлось в доме. Это дяди Иштвана. Я ему как-нибудь объясню. Тебе, конечно, велики будут, но в мои вещи ты вообще не влезешь.
– Да уж, – Хрдличка смерил веселым взглядом Цестино худое тело и стал расстегивать окровавленную рубашку с разорванным рукавом. Цеста осторожно помог снять ее со здоровой руки и высвободил раненое плечо.
– Вот перчаток, увы, нет. Мои тебе не налезут.
– Как-нибудь справлюсь.
– Примета, черт возьми…
– Не учи меня тому, в чем я разбираюсь гораздо лучше тебя, – усмехнулся Хрдличка, застегивая куртку. – Где-нибудь украду.
– А деньги?
– Есть, – Хрдличка хлопнул по заднему карману брюк. – Это я успел прихватить.
– Может, недостаточно?
– Их не бывает достаточно. Если сможешь, давай. Но не вздумай из-за меня лишать свою русскую новой шубки, – он подмигнул, сверкнул улыбкой и тут же взглянул на Цесту серьезно и даже торжественно. – Спасибо, Цесто. И помни: если вдруг что, в великомученики записываться не смей. Все это тебя совершенно не касается. И будь особенно осторожен с Вальденфростом.
– Мне казалось, вы с ним заодно.
– К нему у меня тоже счет имеется, – тихо признался Хрдличка. – Но до него добраться оказалось даже сложнее, чем до Хаврана. Это чертовски хитрая бестия.
– Почему ты никогда не говорил мне, чем занимаешься? Даже не намекнул? – спросил Цеста не без обиды. – Может быть, я бы тоже…
– Потому что от тебя это никому не нужно, – усмехнулся Хрдличка и на мгновенье стиснул плечо Цесты изуродованными пальцами. – Продолжай лучше петь свои рискованные песенки, но и тут будь осторожен. Другого такого голоса в нашей стране нет. Во всяком случае с тех пор, как фрицы пришили старика Артура. Понимаешь? Каждому свое. Хватит и того, что Шипек сбежал на Запад вместе со своей Сумрачной мелодией и всем прочим. И всем, что он еще напишет для тамошней публики, – он скривился.
Цеста выпустил Хрдличку через перистиль. Дождь шел слабее, но, несмотря на предрассветный час, было почти совсем темно.
– Прощай, друг, – сказал Иероним. – Спасибо.
– Удачи тебе, – Цеста протянул руку, и Хрдличка, поколебавшись мгновенье, быстро сжал ее сухой корявой лапой без ногтей.
Шершавые пальцы отпустили его руку, и не успел Цеста выдохнуть, как перед ним мелькнула черная спина в провисавшей на плечах широкой куртке, быстрые шаги прошлепали по залитому водой мрамору ступеней, и темная тень растворилась в мокрой ночи, только пискнул спросонья одинокий фазан, укрывавшийся от дождя под кустом.
Цеста поглядел на ладонь, которая словно до сих пор ощущала прикосновение Хрдлички, машинально вытер ее о брюки, повернулся и вошел в испуганно темный, словно во время бомбардировки, дом.
Придя в комнату, выходящую на террасу и парадный вход, он снова подозрительно уставился в темноту. В стороне мелькнул и погас огонек. Вероятно, в сторожке? Но все было тихо, не видно, чтобы дядя Иштван вышел в проливной дождь.
Почему-то Цесту упорно преследовали мысли о войне. Он почувствовал непреодолимое желание включить свет во всех комнатах, чтобы прогнать призрак, казалось бы, давно забытого страха. Право, слишком много было тогда страха, чтобы он мог бояться чего-либо еще в жизни…
Певец поспешил в студию, где было светло и спокойно, увидел на полу измазанную рубашку и пиджак Хрдлички, подобрал их и направился в пустую комнатушку в обширном подвале, чтобы сжечь вещи интенданта.

* * *

Цесту вели по казавшемуся бесконечным пустому и плохо освещенному коридору, и он едва осознавал происходящее. Когда высокий, подтянутый мужчина обратился к нему недалеко от выхода из студии на пустой вечерней улице и предложил следовать за ним, на ум пришла одна-единственная мысль: – «Вот и оно!» – и так до сих пор и вертелась в мозгу. Все остальное задавил, словно наехав гигантским бульдозером, внезапный и жестокий приступ боли.
Ягла шагал в паре десятков метров позади и явно хотел догнать и спросить о чем-то, но, поняв, что происходит, замедлил шаг, стараясь, чтобы это не бросалось в глаза, и спокойно прошел мимо.
Такое бывало. Смертоносно-вежливое предложение проехать куда-то без уточнения, куда именно, могло означать допрос, арест, исчезновение без следа…
В тот день, незадолго до его ухода, кто-то из капелы к слову упомянул Хрдличку. Цеста сделал вид, что не расслышал. Праздничный концерт и самоубийство президента не обсуждались ни разу за прошедшие три недели, просто шла напряженная работа над новым альбомом, из которого с общего безмолвного согласия было выкинуто несколько действительно «рискованных», как выразился бы Хрдличка, песен. На Цесту посматривали с опаской. Все ждали, что чем-то его выступление откликнется. И в охватившем крохотную страну в центре Европы мертвом штиле никто не знал, как себя теперь вести и куда подует ветер. В любом случае, рассчитывать на кардинальные перемены вроде бы не приходилось, разве что к худшему.
Шаги Яглы стихли в пустом переулке, и Цеста, так и не произнеся ни слова, ничего не спросив, последовал за обратившимся к нему мужчиной, слыша за спиной шаги другого.
Вероятно, следовало бы броситься в сторону, ошеломить одного из них неожиданным ударом – жилистый певец был крепче и сильнее, чем казался с виду, у него могло получиться… Но что дальше? Куда он мог бежать, где прятаться? К тому же у него как будто разом растаяли все кости в ногах, и он смутно удивлялся, что их удается как-то переставлять. А дома была Полина, как раз вчера она вернулась из Польши…
Цеста пошатнулся: внутри черепа будто прижгло раскаленным железом, но каким-то образом он устоял на ногах, потянулся рукой ко лбу, и его подтолкнули вперед. «Вот и оно», – постоянно повторял где-то там, внутри, в самом очаге боли, чей-то, может быть, его собственный, голос, почти в ритме песни. Стены плыли и изгибались перед глазами, тускло горевшие лампы превратились в мутные желтоватые пятна.
Звук отворяемой тяжелой двери донесся словно издалека, и Цесту снова подтолкнули вперед, в абсолютно пустую комнату.
– Ждите, – бросили ему, и дверь захлопнулась. Цеста не без труда запихал плохо слушавшуюся, налитую свинцом руку в карман, чтобы обнаружить, что таблеток, которые он держал при себе постоянно вот уже более десятка лет, нет на месте. Смутно удивившись, он сообразил, что их отобрали при обыске, как и часы и документы, и обругал себя за то, что не обратил внимания. Нужно было попросить, уговорить, любой ценой выпросить… Впрочем, при том как этот обыск происходил, вряд ли можно было рассчитывать на понимание или сочувствие.
– Что ж, может быть, это и не худший вариант, – пробормотал Цеста и попытался оглядеться слезящимися глазами.
Он находился в помещении без окон, с голыми, выкрашенными какой-то светлой краской стенами. Комната была освещена, даже довольно ярко, но ни цвет ее стен, ни размер Цеста не в состоянии был определить. Она казалась ему убийственно тесной, и в то же время противоположная стена находилась недостижимо далеко. Сияющие пятна прикрученных к светлому потолку ламп резали глаза. Цесту мутило от неприятного запаха, который он не рискнул бы определить. Впрочем, может быть, запах тут был и ни при чем.
Он повернулся и шагнул к ближайшей стене. Стена качнулась перед глазами, собственный вес увлек его вперед, и Цеста тяжело врубился в бетонную крашеную поверхность плечом и медленно сполз на пол. Перед глазами плясали круги, образованные из желтого света ламп, они сливались в один, разделялись, скользили в стороны. Цеста закрыл глаза, повернул голову, чтобы прислониться мокрым от пота виском к стене – голая крашеная поверхность казалась прохладной.
Маргит – возникло откуда-то слово, очень важное слово, значение которого еще следовало вспомнить.
«Маргит,» – прошептал Цеста, сворачиваясь в клубок у стены.

---

МОЗАИКА ВРЕМЕНИ. ИГРА СВЕТА И ТЕНИ: совместный творческий вечер двух молодых авторов

В июле мы с Лео в первый раз попробовали устроить творческий вечер с мистико-романтико-философско-исторической программой. Нам понравилось, и теперь мы решили повторить этот опыт. Итак, еще раз.

Любовь Паршина и Таргис — молодые петербургские литераторы, авторы стихов и прозы. Основной мотив их творчества — история. История человечества и человека, история реальная и легендарная.

На литературном вечере «Мозаика времени: игра света и тени" Любовь Паршина и Таргис прочитают стихи, короткие рассказы и отрывки из более крупных прозаических произведений, посвященных разным временам, от начала истории и до наших дней. Основой этим произведениям послужили легенды, исторические факты и вольная фантазия авторов. Слушателей и гостей вечера приглашают окунуться в атмосферу минувших столетий и задуматься над днем сегодняшним.

Мозаика времени пестра и многообразна — в ней переплетаются трагедия и моральный подъем, смешное и страшное, она полна игры света и теней. Ведь именно эта игра придает объем и реалистичность любой картине.

Произведения, повествующие о древнем мире, в основном, посвящены размышлениям о религии, об отношении личности и Бога, в большинстве стихотворений и произаических фрагментов о более поздних временах присутствуют элементы мистики, популярные в наше время готические мотивы, есть среди них и полностью реалистичные зарисовки.

В конце вечера состоится презентация новых книг обоих авторов.

Большое здание с колоннами на углу Невского и Мойки, центральный вход, по лестнице на второй этаж, попадаете в ротонду и там от входа первая дверь налево - Центр по искусству и музыке. Добро пожаловать, будем очень рады!

@темы: Творческий вечер

---

ВИЗИТ СТАРОЙ ДАМЫ НА ТУНЕРЗЕЕ

Июль-август в немецкоязычном пространстве — время, когда закрывается большинство крупных театров, и постановщики мюзиклов, а следом за ними и ценители, перебазируются в провинцию, часто — на открытые сцены в живописных местечках, в руинах старинных крепостей, на горных озерах…

Летняя природа обеспечивает представление нерукотворными декорациями, сообщая действу особую атмосферу, однако есть у этой благодати и своя оборотная сторона: унылые ряды закутанных в прозрачные плащи зрителей, мокнущих под дождем, ежащихся при порывах шквалистого ветра или плавящихся под нестерпимо палящим солнцем, щурясь против света на сцену. Отменяют представления редко, в случае отмены назначают дополнительные, возвращать деньги за билеты не принято…

Мое тройное посещение нового мюзикла «Визит старой дамы» по классической пьесе Фридриха Дюрренматта на Тунерзее в Швейцарии протекало в поистине экстремальных обстоятельствах, и однако великолепная, полная нарастающего напряжения постановка Христиана Штруппека на озерной сцене определенно стоила долгого путешествия на родину Вильгельма Телля (15 часов в одну сторону через Хельсинки, так как рейсы оттуда существенно дешевле, чем из Питера).

Мне еще повезло. Представление накануне моего приезда было отменено, и в мой первый день в Туне прогноз обещал непролазный дождь, однако днем лишь слегка накрапывало, к вечеру же вовсе посветлело и выглянуло солнце.

Несмотря на это, а озере дул пронизывающий ледяной ветер, меня трясло так, что соседи косились с жалостью (и теплее кутались в куртки и пледы), и я с ужасом думала, что мне тут еще два спектакля сидеть… Замерзли насмерть все, кто там был, и в куртках, и в пледах (подозреваю, что пледы продавали тут же при входе, потому что много было одинаковых, но я не видела, где). Аплодировали горячо и воодушевленно, так как это был хоть какой-то повод подвигаться. И однако, действо захватывало невероятно, в какие-то моменты заставляя абстрагироваться от дискомфорта, и в целом эффект был что называется контрастный — сродни тому, что испытывает самец богомола, которого самка пожирает по время секса…

На следующее утро все, кто были на озере вечером, оделись насколько было возможно тепло, и, конечно же, нас ждало бешеное солнце, чей эффект еще усиливала водная гладь, ни ветерка и раскаленные сиденья.

Вечером условия были идеальные – тихо, ясно, прохладно, но не до дрожи, вот только мы нас уже так обожгло солнцем, что страшно было в зеркало смотреть…

Смысл утренних представлений мне остался непонятен, так как за отсутствием темноты нельзя использовать игру освещения, которое в любой пьесе играет значительную роль, не говоря уже о бьющем в глаза солнце. Соответственно, и стоят эти представления вдвое дешевле, и зал незаполнен, а как должно быть тяжело актерам, у которых уходит на работу целый день, да еще начинается с раннего утра после вчерашнего вечера на сцене!

Зато зритель-фанат, которому выдалась возможность упаковать в два дня три спектакля, медленно поджариваясь заживо, наслаждался бравурными мелодиями и бушующими страстями и радостно предвкушал вечерний спектакль.

В немецкоязычном пространстве пьеса Дюрренматта входит в школьную программу, каждый ее хорошо знает, и потому особенно примечательно, что публика с распростертыми об’ятьями и стоячими овациями встретила мюзикл, в котором знакомой гротескной и страшной истории сообщили несколько иное звучание, бОльший драматизм, бОльший эмоциональный накал и жестокость, добавив новые сатирические мотивы.

Для тех, кто не в курсе:

Маленький городок Гюллен, несмотря на неплохой потенциал – руды-фабрики-заводы – находится в состоянии безысходной нищеты, и единственная его надежда на возрождение – приезд миллиардерши Клэр Заханассьян, когда-то выросшей в этом городе. Население очень надеется на сентиментальный порыв богатой дамы и на то, что ее бывший возлюбленный Альфред Илль, местный владелец лавки, настроит ее на нужный лад.

Клэр обещает городу фантастическую сумму денег, но только в обмен на труп Илля.

Когда-то Илль сделал ей ребенка и отказался его признать, Клэр подала на него в суд, но он предоставил подложных свидетелей, которые показали, будто тоже спали с ней, город осудил девушку и выставил прочь, Клэр потеряла ребенка и стала проституткой. Чередой удачных браков сколотив гигантское состояние, она возвращается в родной город, чтобы отомстить.

Город выступает в защиту Илля и отвергает ее абсурдное требование, однако в горожанах подспудно зреет надежда, что раз деньги обещаны, все как-нибудь устроится, и город свое получит. Они начинают покупать в кредит дорогие вещи, и чем выше растут долги, тем прочнее весь город утверждается в готовности совершить убийство. Илль мечется в страхе и отчаянии, ища защиты у властей, пытаясь бежать, но в результате именно страх позволяет ему трезво оценить собственные поступки и из подлеца превратиться в достойного человека. Попутно выясняется, что именно Клэр скупила все предприятия города, намеренно разорив его, чтобы подвести к этой черте, за которой ни у кого из персонажей уже нет иного пути. Приговор Иллю выносят общим голосованием и убивают – всем миром, чтобы получить вожделенный чек.

 

В программке спектакля город Тун, подобно Гюллену в пьесе, гордо назвали «городом с культурой, где раз переночевал Гёте и Брамс написал сонату для скрипки и разные песни», намекая тем самым, что Тун идеально подходит как естественная декорация для пьесы.

Музыка на мой – положа руку на сердце – невзыскательный вкус вряд ли отличалась большой оригинальностью, но и скучать не позволяла, бравурная, страстная и привязчивая – обрывки мелодий до сих пор, по прошествии пары недель, вертятся в голове.

Режиссура и хореография были великолепны, в очередной раз признаюсь в любви Гергену и Штруппеку, и остается только радоваться, что Уве Крёгер в последнее время плотно держится этих режиссеров, и что создатель сего действа ныне служит интендантом ФауБдубльВ – Об’единения Венских Театров. Думаю, нас ждет еще много интересных постановок.

Все сооружение, включая зрительские ряды, располагалось на воде. С суши металлическая конструкция имела вид далеко не эстетичный, напоминая гигантский спрессованный клубок металлических трубок или сложенный кусок проволочной изгороди. Со стороны озера крутым амфитеатром поднимались к «ложам» (закутку под навесом) простенькие пластиковые стульчики. Оркестровая яма была полутоплена под сцену и накрыта сверху стеклом на случай дождя, поэтому первые ряды находились почти у самой сцены (как я это люблю!). Все подсобные помещения, видимо, располагались под сценой, чуть ли не под водой, большинство входов туда были хорошо спрятаны, и появления артистов из ниоткуда временами завораживали.

Декорации состояли из железных конструкций, изображающих примитивные силуэты домов (в начале пьесы покосившихся и серых, отмечая упадок Гюллена, к концу – прямых, горящих кроваво-красным на фоне черного неба), черного паруса яхты Клэр с логотипом «Z» а ля Зорро, скамейки в уголке, да пары столов и ящиков, которые выносили по мере необходимости. На заднем плане поднималась огромным треугольным крылом часть сцены, на которую выходили юные Клэри и Альфред в воспоминаниях героев на фоне шикарного заката. Задником служила ровная гладь Тунерзее, гордые вершины Альп, вечерняя заря и крупно-звездное ночное небо.

Вся задняя часть сцены была покрыта водой по щиколотку, в отдалении она сливалась с озером – наверно, там был какой-нибудь бортик, с первого ряда не видно, и обряженный в резиновые сапоги каст (включая девушек в воздушных бальных платьях) увлеченно бегал там, топал, поднимая брызги. На самом деле, все это было очень уместно, и вода играла не последнюю роль в создании атмосферы.

Главное изменение в сюжете относительно источника касается образа Клэр. В оригинальной пьесе Клэр вряд ли может вызывать симпатию со своими протезами, бесконечными мужьями, нарочитой жестокостью. Здесь же гротескные черты убрали – мужей, слепцов-кастратов, фарсовый судебный процесс в гостинице – все всё помнят, всем всё и так понятно.

Kлэр – великолепная Пия Даус – является в город не на поезде, а на яхте под черным парусом и медленно спускается на берег: высокая, худая, затянутая в элегантный черный брючный костюм, с пышной шапкой седых кудрей, тяжело опираясь на трость. В двух мощных номерах «Gerechtigkeit» (Справедливость) и «Die Welt gehört mir» (Мир принадлежит мне) она рассказывает свою историю. Вина Альфреда здесь еще глубже: после суда Клэр спорила с ним в неком амбаре, он толкнул ее, так толкнул, что решил, будто она умерла, и тихо смылся от греха подальше. Клэр осталась жива, но потеряла ребенка – непосредственно по его вине. Самая жестокая сцена спектакля показывает нам, как девушка в платьице с окровавленным подолом, шатаясь, уходит из родного города и становится шлюхой. Зрителю ясен бешеный накал владеющих Клэр чувств – страдания, обиды, ненависти, любви, и она вызывает равную симпатию с Иллем. Ей достаточно было сказать одно слово, чтобы все закончилось хорошо, но в каждом ее жесте столько боли, что вся невозможность прощения для нее совершенно очевидна.

Глубже, объемнее сделали других персонажей, чьи образы в оригинальной пьесе были лишь схематично набросаны. Матильда, жена Илля, здесь безумно любит своего мужа, в страстном соло «Ich schütze dich» (Я буду тебя защищать), она клянется стоять рядом с ним до конца: «Ты причина того, что я дышу». В отличие от источника Матильда не предает Альфреда до самого финала (не покупает себе ценную шубку ), он сам отвергает ее любовь, раскрыв ей правду: он всегда любил только Клэр, а женился – на Матильдиной лавке. И на общественном собрании, Матильда голосует против Илля последней, нехотя, все еще сомневаясь, в отличие от милых деток, готовых убить родного отца ради будущего благополучия (самый страшный и циничный, на мой взгляд, момент в постановке).

Таким же образом усилили линию и образ полицмейстера (Норберт Ламла) – здесь он друг Илля с детства, и когда Альфред прибегает к нему за защитой («Это же все не всерьез, и знаешь, почему? Да потому что сумма в два миллиарда – дико завышена! Ну хотела бы тебя убить – обратилась бы к профи. За тебя – тыщи две-три, но два миллиарда – это же смешно просто!»), они исполняют проникновенный дуэт – настоящий гимн дружбе «Freunde fürs Leben» (Друзья на всю жизнь). В конце пьесы, принеся дорогому другу пистолет с заботливой рекомендацией «В рот надежнее», полицмейстер снова напомнил Альфреду об их дружбе, но не смог завершить строку: «… и до смерти».

Остальные персонажи – учитель, бургомистр, священник – получили имена, тоже став понятнее и ближе, и нам, и загнанному в угол Иллю. Естественно учителю досталось отдельное соло – роль последнего в городе честного человека (кстати, здесь он не произносит на собрание свою ханжескую речь и голосует одним из последних) досталась Итану Фриману, фигуре в немецкоязычном мюзикле, пожалуй, не менее весомой, чем Уве и Пия.

Таким образом, здесь ситуация более драматична: здесь нам предлагают встать на место не только центральных персонажей, но и каждого жителя Гюллена и ощутить, что речь идет не о жизни одного из жителей твоего города, а о жизни твоего близкого друга, мужа, отца… И совсем иначе воспринимается ужас Илля, когда он, услышав звук нового колокола в церкви (Священник: «Прекрасный тон, правда? Такой… позитивный!»), восклицает: «И ты, Йоханнес! И ТЫ!». И священник, изменившись в лице, кричит Иллю бежать и избавить город от искушения.

Первым хитом пьесы – номер, рассчитанный на шоустоппер, была общая песня «Ungeheurlich» (Чудовищно) — возмущенный протест города в ответ на предложение Клэр, в хореографии номера использовалась водная поверхность сцены, и получился мощный, ритмичный танец среди летящих брызг в сочетании с жестким, сухим звучанием немецкого текста.

Конечно, много и было сатирических и просто смешных эпизодов: милитаристкое оформление охоты на черную пантеру, псевдо-христианское шоу для журналистов, фигура мясника, присланного присмотреть, чтобы Илль не вздумал выступить перед прессой – настоящий монстр Франкенштайна. Но если на первых двух шоу публика настроена была посмеяться, то на третьем в зале стояла тишина – настолько восприятие публики попало в тон с переживаниями Клэр и Альфреда, что было не до смеха.

Не скажу, что Уве Крёгер в роли Альфреда Илля как-то особо поразил меня или что я увидела в его исполнении нечто для себя новое. Видела я перед собой то Максима де Уинтера, то Георга фон Траппа. И видела я именно то, что и ожидала увидеть, просто, как я знала с самого начала, как услышала, что он будет играть в этом мюзикле, его гиперэмоциональная манера игры идеально подходит к образу Илля. И сыграно было соответственно. Плюс присутствие на сцене Пии, а между этими двумя неизменно возникает такая энергетика, что хватило бы на электричество во всем Туне на вечер…

Здесь было все: ностальгические воспоминания юности, растущий страх, надлом, готовность унижаться и умолять о пощаде, пробудившееся заново чувство и наконец – не тупое безразличие обреченного, смирившегося со своей судьбой, а холодная гордость человека, который прошел все круги ада и по-новому видит мир. Здесь не прозвучали мои любимые слова Илля в пьесе: «Для меня это будет правосудием, чем это будет для вас, не знаю» (их заменили на целую песню), однако, когда полицмейстер взвыл: «Я несколько ночей не спал, прежде чем сделать это предложение!», Илль холодно спрашивает с каменным лицом: «Какое предложение?» — ясно, что помогать своим палачам он не намерен. И проводив старого «друга» эхом их дуэта: «(друзья)… до смерти!», держа в руке пистолет, он исполняет свое единственное (и необыкновенно драматичное) соло: «Ich hab die Angst besiegt» (Я победил страх) и тихо кладет пистолет на пол.

И особенно страшно видеть, как, гордо войдя на собрание и твердо приняв приговор общественности, перед лицом смерти Илль внезапно ломается, и дрожащим тихим голосом жалобно лепечет: «Прямо сейчас? Я думал, это произойдет дома…»

Но в финале есть и некий светлый момент. Когда тело Илля со стуком падает за сомкнутыми рядами горожан, Клэр вздрагивает, оглядывается и видит на горе – в мире воспоминаний, — как к их молодым образам прибегает девочка – их нерожденная дочь. Словно, пройдя через страдание, ненависть и любовь, там, в ином пространстве, они теперь всегда будут вместе.

Но Клэр пока еще здесь. Над телом Илля она протягивает бургомистру чек и называет весь город убийцами. Черный парус исчезает в озере, бургомистр выходит на авансцену и поднимает в руке чек, а все население Гюллена жадно тянет к нему руки.

А потом над гаснущими прожекторами, на потолке театра, где сценой служит вода, а декорациями горы, становятся ясно видны звезды, яркие и близкие…

С февраля 2014 года мюзикл «Визит старой дамы» будет идти с тем же звездным составом (во всяком случае, что касается Уве Крёгера и Пии Даус) в венском «Ронахере». Будет очень любопытно посмотреть это действо в большом театре, вот только сложно предугадать, когда будет выступать Уве, так как в начале следующего года ему придется играть одновременно в трех спектаклях.

youtu.be/4tcZeorRQIA

---

АВТОРСКАЯ КУКЛА DIE UNSTILLBARE GIER (STEVE BARTON)

Я получила интересный заказ - сделать портрет Стива Бартона в роли Кролока.

Фотографии не передают (фотограф из меня хреновый ), но получилось действительно похоже. Правда, особенно похоже было, пока я не сделала ему вампирский грим, так как лепила-то я его с Рауля...

16,5 см.
Волосы темнее, чем хотелось бы, но не совсем черные - я их красила в серый цвет (без особого успеха) и есть отдельные седые пряди. Костюм - не в точности, как по роли, это фантазия на тему. Плащ бархатный, с красивым орнаментом (скорее, в более венгерском духе), жабо и шелковая бабочка, жилет из ткани с металлическими пуговичками, на пальчиках острые коготки и кольца, на мизинце - печатка с буквой К. Лацканы фрака (под волосами все равно не видно) из шелкового "меха", мне просто очень нравится ткань, хотелось применить, и выглядит аристократично, она же на обшлагах и хлястик на спине, и еще на фраке черные стразы. На ботинках шнурки.

@темы: Steve Barton, мюзиклы, Tanz der Vampire, Бал Вампиров, handmade, Стив Бартон, авторская кукла, фон Кролок, von Krolock, полимерная глина

---

ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР "МОЗАИКА ВРЕМЕНИ"

Любовь Паршина и Таргис — молодые петербургские литераторы, авторы
стихов и прозы. Основной мотив их творчества — история. История
человечества и человека, история реальная и легендарная.

На литературном вечере «Мозаика времени: мифы, история, судьбы…» Любовь
Паршина и Таргис прочитают стихи, короткие рассказы и отрывки из более
крупных прозаических произведений, посвященных разным временам, от
начала истории и до наших дней. Основой этим произведениям послужили
легенды, исторические факты и вольная фантазия авторов. Слушателей и
гостей вечера приглашают окунуться в атмосферу минувших столетий и
задуматься над днем сегодняшним.

Мозаика времени пестра и многообразна — в ней переплетаются трагедия и моральный подъем, смешное и
страшное. Произведения, повествующие о древнем мире, в основном,
посвящены размышлениям о религии, об отношении личности и Бога, в
большинстве стихотворений и произаических фрагментов о более поздних
временах присутствуют элементы мистики, популярные в наше время
готические мотивы, есть среди них и полностью реалистичные зарисовки.

В конце вечера состоится презентация книги Таргис «Золотая
пчела/Мистраль» — сборника, включающего две детективно-мистические
повести (Санкт-Петербург: Геликон-Плюс, 2012).

@темы: история, судьба, стихи, баллады, время